Опять ягодка - Владимир Качан

Кася открыла своему покровителю всю жестокую правду о своей внезапной беременности. Но поскольку чистая правда никому не интересна, Кася украсила ее детективно-художественными аксессуарами, не забыв вычеркнуть из рассказа собственное малопривлекательное поведение мартовской кошки. Очищенный от лишних деталей, рассказ приобретал, таким образом, мелодраматическое обаяние. Краткий конспект был таков: вначале, как и для отца, – неотвратимая любовь с первого взгляда, затем – полное и всецелое доверие к любимому, который в итоге оказался подлецом и сутенером, потом – визит в гости к другу (Кася придерживалась правды, когда можно было не врать), и там – коварство любимого; и, наконец, финиш – зверское изнасилование с особым цинизмом двумя негодяями по очереди и одновременно. Сладкое воспоминание в финале рассказа загорелось в глазах Каси компрометирующим блеском, но она вовремя его погасила, а Ашот, ослепленный драматизмом повествования, ничего не заметил.

– Кто он? Кто он?! – рычал Ашот, совсем как тот из романа Дюма убийца герцога Бекингэма после страшного рассказа миледи о том, как ее заклеймили лилией на плече. Ашот даже хотел поехать в Москву и отомстить, но Кася сквозь навернувшиеся от жалости к себе слезы умоляла его не делать этого. Скрежеща зубами и сверкая черными глазами, Ашот позволил себя уговорить.

А ребенок?.. Даже непонятно было, от кого он, кто «счастливый отец»: ее первая любовь или же его друг. Зачатие в данном случае произошло не двойни, а, можно сказать, двойней, дуплетом, парой подонков! Гадко, конечно, но это так.

С того дня сердобольный Ашот стал относиться к Касе больше по-отечески, чем по-мужски. Он стал помогать. Помогал и прежде, но с того дня – с утроенной силой. Она оказалась целиком на его попечении, ведь из родительского дома она ушла на седьмом месяце. Живот стал уже заметен, и признание в грехе Ашоту было очень своевременным. Родители были совсем не против внука, или внучки, или даже двойни, но Кася, упрямая и злая на весь несправедливый мир, не захотела терпеть навязчивую родительскую опеку и бороться с трудностями решила сама. Поэтому она, почти на сносях, гордо покинула отчий кров и сняла квартиру, разумеется, не без помощи мужчины, из разряда тех, кого в скором времени назовут спонсорами. Спонсор Ашот в этот непростой период Касиной жизни узнал и о ее заветной мечте – уехать в Латвию, в Ригу, и там пожить. Кася не призналась ему, чтобы не расстраивать, что намеревается уехать туда навсегда, поэтому и сказала, мол, «уехать на некоторое время и пожить там».

– Почему там?

– Да бог его знает, там, и всё. И твой волшебный запах одеколона «Рижанин», – добавила она с чудесным лукавством, – тоже сыграл свою роль. Не последнюю, между прочим.

Ашот таял и смотрел на нее своими черными маслинами, которые начинали блестеть от навернувшейся влаги. А у Каси в то же время теплилась надежда, что покровитель, может быть, даст деньги и на Ригу. А вдруг… Все может быть. Просить прямо у него денег было бы совсем нагло, это был бы явный перебор. Но надеяться, что сам предложит, – можно, тем более что надежда имела под собой крепкие основания: любовь Ашота и его природная доброта. И в свой день рождения она услышала от него заветные слова: «Я дам тебе деньги на Ригу твою». После чего Ашот вынул и подарил ей сберкнижку с внушительным счетом на предъявителя. Кася кинулась ему на шею, но помешал подросший живот, который тут же напомнил о проблеме. «А как ехать? С ребенком на руках или без него? А куда его деть? С ребенком, конечно, хуже. Труднее будет устроиться», – так думала и прикидывала Кася.

Поедет она вдвоем или одна, так или иначе, она поступит, как всегда – по-своему.

И вот, ровно через полгода после описываемых событий Кася, только теперь уже не Кася, а Екатерина Ивановна Федосеева, в поезде. На свободу, как говорится, с чистым паспортом! И без ребенка, которого она, как ей казалось, удачно пристроила.

В четырехместном купе ехали всего лишь вдвоем с одним очень веселым мужиком. Что вдвоем – повезло, поезд был полупустой, не сезон. Но мужик один заменял собой недостающий комплект. Первым делом он выставил на столик бутылку водки, хлеб, сало и чеснок. И в Европу, оказывается, можно ехать со своими укоренившимися привычками. Касе это было странно, она уже настроилась на другое. Даже в тамбуре их вагона красовалась табличка с отпечатанным, между прочим, текстом, а не от руки, как бы в Сызрани намалевали: «Дорогие граждане пассажиры! Убедительная просьба – не скапливать слюнную жидкость во рту и не сбрасывать ее на пол тамбура». Во как! А у нас бы просто и грубо написали бы: «Не плевать!» А тут вежливо, по-латвийски, словом, Европа все же, не Сызрань какая-то забубенная!

Мужик в купе, однако, всеми силами старался вернуть Касю на землю. Хлопнув полстакана и закусив салом и чесноком, отчего наполнил купе крепким запахом русского здоровья, он весело обратился к молодой женщине:

– Ну, рассказывай.

– Что рассказывать-то, – смутилась Кася.

– А всё, – сказал мужик, наливая себе еще полстакана, – ты будешь? – соблюдая светские приличия, он предложил Касе водки.

– Не-е! Я не хочу, не могу, – попыталась она как-то оправдать свое некомпанейское поведение.

– Ну, как хочешь, – почему-то засмеялся мужик, – это даже хорошо, потому что мне одной бутылки мало, – сказал он, тем самым испугав Касю, которую страшила перспектива остаться в купе наедине с пьяным мужиком. Он выпил, крякнул, вновь закусил, усилив тем самым стойкий уже аромат их купе, и представился: – Олег… Паршивлец. Замглавы администрации райцентра Большая Ляля, – счел нужным добавить он.

– А что? Есть и малая? – не сдержав природного своего ехидства, спросила Кася.

– Е-э-сть! У нас на Урале все есть! – сказал он и снова плеснул в стакан. Снова хряпнул, снова крякнул и снова откусил половину дольки чеснока.

Брезгливо глядя на него, Кася подумала: «Надо же. Паршивлец. Одну букву «л» из фамилии убрать, и будет полная картина. Замглавы администрации… Наверняка взяточник. «Паршивец», – Кася улыбнулась своим мыслям.

– Ну, чего застыла? – опять воспарил веселый попутчик. – Приободрись! Рассказывай.

– Да нечего мне рассказывать, – почти возмутилась Кася.

– Как это нечего? – искренне удивился он, а потом наставительно ткнув палец в сторону Каси, разродился афоризмом, который следовало бы написать на всех железнодорожных билетах: «Поезд существует для того, чтобы рассказать о себе всё!»

«Всё» он особо выделил таким образом, что получилось: «Фы-ссе-о-о!» Еще через полстакана ему захотелось петь, и несколько раз он затягивал одну и ту же песню со словами «О, если б знала ты – как дороги и любы твои сухие розовые губы», многозначительно поглядывая при этом именно на Касины губы и намекая тем самым, что он в любую секунду может осчастливить ее «сухие розовые губы» прикосновением своих – мокрых и красных. Ты, мол, только дай знать, намекни как-то, и я сразу… пересяду на твою полку напротив. Призывного знака Паршивлец так и не дождался, водка все же сморила его, победила мужской азарт и готовность целоваться; он, слава богу, заснул, даже без храпа, и проспал до самого утра, когда состав уже приближался к Риге.