Дойти и рассказать - Сергей Владимирович Анисимов

и отобрать наверняка висящий под пиджачком кинжал. И палку тяжёлого дерева, на которой так расслаблено покоятся сейчас его руки. Да вот только большой пользы это не принесёт. И рука на старого человека не поднимется. Пока. Он всё же отличается от тех, кто стережёт их снаружи.

– Где вы похоронили вашего товарища? – спокойно и размеренно задал вопрос чеченец, все так же сидя без движения. Голос был старый, но фраза прозвучала чисто.

– Через мост и направо вдоль гребня, потом вниз.

Николай ответил после короткой паузы, которую он потратил, выбирая линию поведения. Заискивающий тон не сработает ни в коем случае, это явно не тот человек. Сломанный – тоже. Значит – только спокойно.

То, что он естественным образом разогнулся, чтобы ответить, помогло разглядеть колодку старика. Пять ленточек, из них ни одной юбилейной, зато сразу две оранжево-чёрные – георгиевские. Вывод?

– Здесь много кабанов. Я надеюсь, что вы закопали его достаточно глубоко…

Старик опёрся на палку и начал подниматься со своего места. Краем глаза Николай видел, что ребята застыли вдоль стен, ожидая непонятно чего. Он тоже ожидал, пока не стало ясно, что на этом всё кончилось.

– Вы что-нибудь хотели сказать мне, сержант?

Фраза выскочила изо рта Николая сама по себе, и он сам не мог бы, наверное, объяснить, почему он произнёс эти слова. Спина мгновенно взмокла по́том, в ожидании неизбежной реакции на свою глупость. Ну?

Старик остановился, и постояв немного, обернулся к нему.

– Сказать? Хотел. Почему ты назвал меня сержантом?

– «Слава» третьей степени. «За отвагу». «За взятие Будапешта». По поводу второй не уверен, но по-моему – «Вена». Проходить столько времени рядовым – не выглядит нормальным. Плюс сам вид.

Николай чувствовал, что дрожит мелкой дрожью, но голос вроде бы был ровным. Хорошо, если это ему не кажется. Будет ли это тем шансом, на который он подсознательно надеялся почти всё это время?

– Всё верно. Будапешт и Вена. И что сержант – тоже верно. Заместитель командира стрелкового взвода. Был.

– Вам бывает совестно, сержант?

Старый чеченец помолчал, думая. Когда он ответил, речь его была всё такой же ровной, но более размеренной, словно он сначала проговаривал внутри себя каждое сказанное слово.

– Я уже не в таком возрасте, чтобы мне было за что-то совестно. Обидно, печально, – да. Это бывает. Но совестно – нет, не так.

Ребята сзади стояли, всё так же застыв, и Николай, внутренне дрожа от напряжения, вполне их понимал. Фактически, это был первый раз, когда местный житель говорил с ними спокойным голосом, и речью, не перемежаемой эпитетами вроде «русский ублюдок» и «вонючая свинья».

– У меня были двое дочерей и пятеро внуков. Одна из дочерей, Зарган, пропала в Грозном во время боёв, и даже соседи не могли сказать мне, как она погибла. Вторую, Нуришат, увели русские во время проверки документов в Сехьа-Марта, и с тех пор о ней никто ничего не сумел узнать. Двое из моих внуков погибли с оружием в руках, но я, по крайней мере, знаю, где их могилы, и мне рассказали, что их гибель была достойна мужчин. Сейчас я живу в доме старшего внука и иногда даю ему и другим советы, как много в жизни повидавший человек. В последние годы, когда кругом война, к моим словам прислушиваются больше, чем когда-либо. Вокруг слишком много генералов – и сержант, даже старик, может дать пару умных советов мужчинам, если они хотят увидеть лица своих собственных будущих внуков.

Они все помолчали. Было непонятно, что можно после такого сказать, и когда старик снова открыл рот, Николай обрадовался.

– Мне понравилось, что вы не бросили своего раненого. Сейчас так поступает не каждый. Это напомнило мне меня молодым, и моих товарищей. А если ты и остальные рассчитываете на какую-то помощь – зря.

Вот теперь говорить уже точно было нечего, но бывший бригадир один вопрос всё же задал, мучительно подбирая чужие слова – просто потому, что не знал, что ещё можно сделать.

– Диилдах, хьакъволу маждада… Мичча джу ху меттигаш?..

И, не уверенный, что его исковерканный язык можно понять, повторил по-русски: – Где мы находимся? Как называется это село?

Чеченец посмотрел на него с некоторым удивлением. Пожевал губами, словно ворочая во рту маленькие камешки.

– Вам незачем это знать.

Потом он развернулся и ушёл. И это действительно было всё.

Шесть

Дни шли один за другим, почти ничем не отличаясь. Заканчивалась одна работа, и тут же начиналась другая. Кладка, бетон, земляные работы – в общем всё, что требовалось местному населению для комфорта. Результат вложенных в рискованную по всем меркам операцию Усама усилий и средств был, как говорится, налицо. Многочисленные дома и постройки вокруг украсились плодами труда русских рабов, демонстрируя воплощение в жизнь классической программы Наф-Нафа: мой дом – моя крепость. Почти каждое здание в селе имело глубокий бетонированный подвал, часто разделённый перегородками на несколько помещений или даже камер с самими натуральными решётками. Первый этаж обычно бывал бетонным, и лишь иногда облицовывался снаружи кирпичом. Окна в нём напоминали скорее бойницы, да и предназначались, скорее всего, именно для обороны – судя по утопленным в косяки толстым металлическим полосам. Обороняться в таком доме было, наверное, одно удовольствие. Особенно, если строил его не ты.

За прошедшее после гибели Алексея время Николай окончательно утвердился в мысли, что спасение утопающих будет делом исключительно самих утопающих – то есть в том, что никакого героического спецназа в общей с ними вселенной не существует. «Хозяева» вели себя совершенно спокойно, и то, что русских рабов стало на одного меньше, никаких осложнений в отношениях между собой них не вызвало. Турпал или Усам точно так же появлялись по утрам и решали, кого куда отправить, потом невольников кормили, а далее была работа до вечера. Рутина. К этому моменту на телах питерцев не осталось ни капли жира, а их вид мог напугать и привычных ко всякому папуасов на полинезийских плантациях – кожа состояла почти из одних ссадин и синяков. Грязь глубоко въелась в поры, неровно обкусанные ногти были окружены венчиком воспалившихся заусениц, гиповитаминоз привёл к тому, что ранки заживали медленно, а хейлит с губ уже не сходил.

Потом кончились зубная паста и туалетная бумага. Мыла не было с самого начала, да и всё равно хорошо помыться удавалось где-то раз в неделю, когда конвоиры бывали в хорошем настроении и звучащие из их уст обвинения в вонючести становились более насмешливыми, чем злобными.