Сова плавает баттерфляем - Мария Тович

Пока я в декрете, собственных денег у меня нет. Не зарабатываю – не имею права тратить. Все мои просьбы проходят через сито его мнения.

– Зачем тебе эта тушь? Не красься вообще.

– Мне она нужна. Я привыкла, – мямлю я.

– Думаешь, краше будешь? Зря деньги на ветер, – он вздыхает и с видом великого мученика, которого одолели юродивые с просьбами о подаянии, бросает пару купюр на стол.

Хватит на самую дешевую. Но хотя бы так.

– Ты как стрекоза. Лето красное пропоёшь, а потом будешь сидеть с голой задницей и сосать палец. Или что-нибудь ещё. Ты только на это годна, – ржёт он.

Глотать подобные шутки для меня не в новинку. Мне даже почти не больно. Если каждый день царапать кожу в одном и том же месте, она в итоге огрубеет. Будет, конечно, неприятно, но уже не так чувствительно.

Мы идём со списком, в котором написано, что надо купить: овощи, мясо, молочные продукты. Тёма, сидя в тележке, с радостью катается между продуктовыми рядами и тянет руки к ярким упаковкам.

– Возьмём эти булки, – предлагаю я.

Выпечка такая ароматная, что у меня рот мигом наполняется слюной.

– Скоро сама станешь, как булка. Смотри, жопа в штаны не влезет. Уже такая, как у тёток стала. Раньше меньше была.

Я возвращаю булки обратно на полку.

Пожалуй, он прав. Я совсем разжирела, какие ещё булки?

– Ты чего губу надула? Расстроилась? Не расстраивайся. Да нормальная ты, пока сойдёт. Кто ещё тебе правду скажет, кроме меня? – продолжает Стас. – Спортом заниматься надо. Чтоб как орех была, – он хлёстко шлёпает меня по заду.

Мне стыдно. У меня совсем не орех. Холодец какой-то.

– Что-то желешки захотелось. Ммм, Мирка? – Заметив мой понурый вид, муж внезапно развеселился: – Ну что ты, Мирка? Обиделась, что ли? На правду не обижаются.

Муж берёт на кассе пачку жевательных конфет.

– Со школы таких не ел. Так уж и быть. Вот вам конфеты.

Я не могу сдержать довольной улыбки.

Умом понимаю, что глупо сейчас улыбаться, но отработанный механизм запущен. Такая вот дрессура для двуногих: сначала отлупить, потом бросить кость. На мне работает. Ничего не могу с собой поделать.

Поднимаюсь на цыпочки, пытаюсь его чмокнуть.

– Фу. Отстань, – он закрывается от меня ладонью. – Ночью отработаешь.

Досадую на него, на себя.

И чего я лезу? Стас вообще не любит, когда я тянусь к нему, чтобы поцеловать. Демонстративно принюхивается к моему рту и спрашивает, что я ела, не пора ли мне почистить зубы. А если хочу его обнять – давно ли я мылась, даже если знает, что я только что приняла душ. Водит носом и поворачивается ко мне спиной. Если обижусь, сразу сделает вид, что пошутил. «Ты что, шуток не понимаешь? Ну, ты даёшь!» И я не усугубляю ситуацию, лишний раз доводить до ссоры не хочется.

Может, у него обострённый нюх? А у меня обоняние не так хорошо развито? И слышу я плохо. Стас постоянно твердит, что я глухая. Его голос несколько высок для мужчины, совсем не имеет обертонов и довольно тихий, как монотонный шум высоковольтных проводов. Он говорит будто на какой-то своей определённой частоте, труднодоступной для моих ушей.

Я заметила – когда он целует меня, никогда не закрывает глаза. Это странно. В начале наших отношений я не могла придумать этому объяснения и решила, что так проявляется его натура защитника. К примеру, если вдруг на нас будет лететь бешеный пёс или неожиданно свернувший с трассы автомобиль, Стас заметит его вовремя – и мы сумеем среагировать на угрозу. Фантазии глупой девчонки. Сейчас я понимаю: даже если бы на нас летел заблудившийся астероид, Стас бы отскочил в сторону, но меня за собой не потянул.

Эти открытые глаза – контроль, абсолютный и бессовестный, называется у него «сечь поляну». И я должна принимать это, иначе буду наказана за непослушание ледяным душем из его равнодушия и отстранённости.

Я действительно многого не слышала и не видела. Почти пять лет плутала в тумане, в котором затухали голоса и терялась верная дорога, и, кажется, только сейчас начинаю понимать, что наш брак превратился в болото. Ещё немного – и оно поглотит меня. Надо решаться… и как можно быстрее. Потому что жить по-прежнему больше невыносимо.

Мне нужно позвонить Паше, договориться о встрече, но я тяну время. Иду на кухню, долго ищу коробку с сушеной мелиссой, завариваю чай. Потом начинаю протирать столешницу, которая и так блестит. Верчу в руке телефон, захожу на страничку Паши ВКонтакте. Почти никакой информации. На аватарке небо, плац. И всего одно фото, где видно его лицо. Фотография тёмная и некачественная. Паша смотрит против солнца, приподняв голову, улыбается простодушно и открыто. Разглядываю ещё несколько секунд и закрываю. А вдруг Стас проследит? Пролистает журнал посещений в браузере? Не знаю, насколько далеко он заходит в своей слежке. Вернее, никогда не хотела знать. Всё время отодвигала эту мысль подальше, как будто если я не думаю об этом, то этого нет. В последнее время он редко цепляется из-за сообщений. Хотя мне уже почти и не пишет никто.

А сначала я даже гордилась тем, какой он умный, заботливый. Думает за нас двоих. Просто стена, которая отгородила меня от опасностей внешнего мира. Стас отсекал каждого, кто посылал мне цветочки на стену или писал ни к чему не обязывающий коммент. Несчастный моментально заносился в чёрный список… Стасом.

Звоню Паше. Заставляю себя сказать то, что задумала. На другом конце трубки тихий голос. Голос человека, который меня слушает. Не забивает авторитетом, не пытается навязать своё мнение, как обычно это делает Стас. Паша меня слушает.

Он из тех, кто умеет любить. Эта способность – как дар божий. У кого-то есть от рождения, кто-то проходит к ней долгий путь, а другим никогда не суждено узнать этого чувства. Мне всегда хотелось, чтобы меня любили. Безумно или по-дружески, не важно. Нелюбовь была для меня невыносима. Мне просто физически было плохо, если кто-то на меня долго злился или обижался. Хотя таких ситуаций вряд ли можно избежать. Пусть и редко, они случались со мной, и мне было ужасно неуютно тогда в собственной коже. Я как будто эмоционально умирала. Любой конфликт высасывал из меня все соки, и я всяческими способами старалась помириться, сгладить ситуацию. Пускай для этого стоило срезать свои собственные шипы. Я быстро научилась душить в себе нарастающий гнев. Хотя понимала, что глубоко загнанный страх нелюбви делал меня безвольной и слабой. Подсознательно я не уважала себя за это, стыдилась саму себя.

Сколько бы меня ни хвалили (а я постоянно неутомимо трудилась, чтобы создавать поводы для поощрений), мне всегда было мало. «Мира, ты лучше всех пела», – говорили мне. На долю секунды я воспаряла над землёй от счастья, но мерзкий внутренний голос начинал нашёптывать: «Просто у других фонограммы были не такие качественные, они охрипли, заболели, не пришли. Люди говорят это из вежливости. Видят, что тебе так нужно, чтобы тебя любили (хвалили, ласкали и баюкали). Эта твоя жажда поощрения торчит из-под юбки, вываливается через ворот свитера. Её не спрячешь, она отражается в твоих глазах. Люди тебя просто пожалели, потому что ты жалкая». У меня находилась тысяча причин, по которым я не заслуживала добрых слов. И мне снова нужно было поймать всеобщее внимание, снова доказать, что я достойна любви.