Небьющееся сердце - Инна Бачинская

Глеб вздохнул. Сейчас он мог вспоминать о них почти без боли, без чувства безысходной горечи и вины, без проклятий и потрясания кулаками. Разумом он понимал, что не виноват. Виноват нелепый случай, который свел вместе пьяного водителя рефрижератора и человека на тротуаре, куда он бы мог свернуть, но не свернул, не посмел рисковать жизнью того человека. Инстинктивно принял решение, стоившее жизни двоим самым дорогим ему людям. А что было бы, если бы он выскочил на тротуар? Ну, искалечил бы того, на тротуаре, кто бы его осудил? А они остались бы живы. Не смог! В силу укоренившегося за многочисленные поколения священников и гуманистов Кучинских уважения к человеческой жизни. Разумом понимал. Но было еще сердце, которое все болело и болело. И мысли, что если бы он в тот день не поехал по той дороге, то… Варианты были бесконечны, мучительны, бередили память и не позволяли прийти блаженному забвению. И чувство вины, то самое, которое испытывает каждый из нас по отношению к тем, кто ушел. Он был и есть, а их нет и не будет. Никогда.

Женщина, живущая в его доме, озадачивала его. Он не считал себя знатоком женской натуры. Если бы не ее сумочка, думал он, если бы не эта дурацкая сумочка на длинном ремешке! Удивительно, что она уцелела. Он раскрыл ее тогда, на лугу, в поисках документов, и оторопел, увидев изящную короткоствольную игрушку белого металла, которую сначала принял за зажигалку или газовый пистолет. У него еще мелькнула мысль о том, как красиво и совершенно оружие, созданное человеческим гением для убийства… И деньги, толстая пачка долларов. Кто же она? Грабительница банков, как предположил Борис? Но ограбленные банки в отместку не сталкивают грабительниц в реку. А может, она член банды, ограбила своих, за что и поплатилась? А может, она из этих, из ночных бабочек? Все в нем восставало против этих мыслей. Он ни о чем ее не спрашивал. А она ничего не стала объяснять, хотя не могла не знать, что он видел деньги и оружие. И эта двойственность, двуличие, умолчание отталкивали его, пуритански честного и щепетильного старомодного зануду.

– Ты живешь не по средствам, – повторял ему Борис, – ты позволяешь себе иметь убеждения, что в наше подлое время непозволительная роскошь. Будь проще! Какая мораль? Где? Оглянись! Нищие не имеют морали. Не могут иметь…

Празднества по случаю десятилетнего юбилея банка «Отечество», принадлежащего Константину Семеновичу Крыникову, были назначены на последнее воскресенье июня.

Забот у всех полон рот, особенно у службы безопасности. На войне как на войне: у Крыникова своя служба безопасности, штат секретных сотрудников во главе с Владимиром Григорьевичем Мареничем, всю жизнь проработавшим в некой исследовательской организации, имевшей отношение к секретным службам. Организация распалась из-за недостатка финансирования, и Маренич оказался не у дел; Крыников взял его на службу по рекомендации общего знакомого. Отношения между ними не сложились с самого начала в силу классовых разногласий. Маренич был служакой с понятиями о чести, долге и порядочности, Крыников же – высоко залетевшим бессовестным жуликом. Но тем не менее он добросовестно работал на Крыникова, получая зарплату, которая не снилась его коллегам. А нахрапистый хам Крыников испытывал странную неуверенность в присутствии Маренича, осознавая его существом другой, враждебной ему породы. Маренича несколько раз пытались переманить конкуренты, но тот не уходил, что было Крыникову непонятно, так как о чувстве долга и обязательствах он имел весьма смутные представления, и единственным критерием для оценки службы или человека у него был ответ на вопрос: «Сколько?» Они напоминали неразлучных врагов, но не расставались, считая друг друга за меньшее зло, а кроме того, Маренич очень много знал, о чем Крыников старался не думать. Вот если бы Маренич испарился без следа… Третяк вполне мог бы его заменить, способный парень.

Владимир Григорьевич Маренич, крупный бесцветный блондин с серо-голубыми глазами, которые можно бы сравнить с кусочками льда, да не хочется следовать штампам, был человеком без возраста. Высок, подтянут, прекрасно одет и чисто выбрит, а пахнет от него тем, чем должно пахнуть от настоящего мужчины: хорошим одеколоном, кожей и самую чуточку коньяком. Правда, коньяком от него не пахнет, потому что Маренич не пьет. Обильная седина незаметна в светлых волосах. Держится дружелюбно, но как-то сама собой образуется и удерживается дистанция между ним и окружающим миром. Возможно, из-за того, что улыбка его, когда он смеется шуткам хозяина, больше похожа на оскал зверя. Крыников знал, что Маренич живет один, постоянной женщины у него нет с тех пор, как лет двадцать назад умерла от рака его жена, в «предосудительных» связях не замечен, поддерживает отношения с двумя-тремя бывшими сослуживцами, близких друзей не имеет, потребности в живой душе удовлетворяет, воспитывая добермана по кличке Уинстон. Как-то раз Крыников, по привычке тянуть руки ко всему, что приглянется, протянул руку к Уинстону. У того дрогнула верхняя губа, и Крыников тут же руку убрал, но эпизод этот запомнил и мысленно добавил еще один камешек к тем, которые держал за пазухой, чтобы, когда придет время, бросить их все сразу в огород Маренича.

* * *

И вот наконец наступил замечательный день последнего воскресенья июня. Константин Семенович Крыников со своей половиной Еленой Николаевной, ослепительно красивой женщиной с выражением высокомерной брезгливости на лице, не смягченной любезной улыбкой, стоят в празднично разукрашенном фонарями, цветами и гирляндами холле «Английского клуба», самого крутого городского ресторана, где снят за баснословные деньги банкетный зал.

Елена Николаевна в скромнейшем туалете от Тахари – длинном до пола платье темно-синего атласа, открывающем плечи и грудь, с пышной юбкой, заложенной мягкими складками, с большим бантом внизу почти полностью открытой спины («на заднице» по определению Крыникова) и какой спины! Несмотря на возраст – Елене Николаевне около сорока, – она великолепно сохранилась, и, если бы не неприятное выражение лица, старившее ее, ей бы никто не дал больше тридцати. На вкус Крыникова, платье было простовато – за такие-то бабки! На фоне раззолоченных туалетов жен его друзей-соперников оно действительно смотрелось простовато. Правда, туалет довершало бриллиантовое колье, и Крыников не мог не признать, что, если бы, скажем, английская королева удостоила своим посещением банкет, то супруга его, Крыникова, смотрелась бы рядом с ней как ровня, а вот других в приличный дом дальше прихожей не пустили бы, и личики у них нахально-растерянные… изображают тут из себя, жу́чки! У его супружницы порода на лбу написана, хоть и стерва, и характер, как у их ротного старшины… сколько лет прошло, а вот, не забылся!

Он покосился на жену – улыбается, а в глазах – лед и презрение, хоть бы, зараза, ради праздника постаралась. Крыников поежился. Хотя, с другой стороны, голова у нее варит, дай бог всякому, и если снисходит до совета, то надо закрыть глаза и молча делать, что велела. Как она тогда приказала убрать Виталика из фирмы, глаза убийцы у него, говорит, будут неприятности. И правда ведь, как в воду смотрела, ведьма!

А гости все прибывали. Смех, радостные возгласы, звуки поцелуев; легкая музыка – Штраус, Вивальди; красиво сервированные столы, море цветов, сверкание серебра и хрусталя; расторопные официанты во фраках с подносами, уставленными бокалами с шампанским и закусками: крошечными канапе с черной икрой, полушариями грецкого ореха в майонезе на палочке аспарагуса, крекерами с листиком салата и микроскопическим кусочком копченой семги – все, как в лучших домах Европы. Ну, ничего, после приема останутся самые-самые и будут гулять до утра. Сидя за столом, никаких фуршетов, никаких аспарагусов, тьфу! А потом…