Пианист. Варшавские дневники 1939-1945 - Владислав Шпильман

— Ваша семерка персонально отвечает за то, чтобы колонна дошла до гетто. Можете идти.

Мы уже повернулись, когда он заорал:

— Назад!

Теперь перед ним оказался доктор Зайчик. Он схватил его за воротник, потряс и прохрипел:

— Знаете, почему мы вас били? — Доктор молчал. — Знаете, почему?

Кто-то из колонны, наверное перепугавшись насмерть, отозвался робко:

— Почему?

— Чтобы вы знали, что сегодня Новый год!

Мы уже вернулись в строй, когда раздался следующий приказ:

— Запевай!

Мы удивленно посмотрели на Зигзага. Он зашатался, рыгнул и докончил:

— …веселее!

Едва держась на ногах, он громко рассмеялся своей шутке, повернулся и пошел. Потом снова остановился и гаркнул:

— Громче!!!

Я уже не помню, кто первый запел эту военную песню, и не знаю, почему он выбрал именно ее. Мы подхватили. В конце концов, нам было все равно, что петь.

Только сейчас, воскрешая в памяти ту минуту, я понимаю, насколько в ней трагическое перемешалось с комическим. В новогоднюю ночь мы шли — кучка измученных евреев — по улицам города, где любое проявление польского патриотизма уже не первый год каралось смертью, — и безнаказанно распевали во всю глотку:

— «Эй, стрелки, вперед!..»

Первый день 1943 года — того года, который должен был, по предсказанию Рузвельта, принести немцам поражение. И правда — удача отвернулась от них на всех фронтах. Если бы где-нибудь линия фронта проходила поближе! Пришло известие о поражении немцев под Сталинградом. Оно было настолько ощутимо, что его нельзя было скрыть или игнорировать, заявляя в печати, что «это событие не имеет никакого значения для победоносного хода войны». На этот раз пришлось признаваться; немцы объявили трехдневный траур, для нас это были первые за много месяцев радостные дни. Оптимисты потирали руки, уверенные, что войне скоро конец. Пессимисты придерживались другой точки зрения: война продлится еще долго, но теперь, по крайней мере, нет ни малейшего сомнения в ее исходе.

Хорошие политические новости приходили все чаще, и вместе с этим возрастала активность подпольных организаций в гетто. Мы тоже не стояли в стороне. Майорек ежедневно доставлял из города мешки с картофелем для нашей бригады, пряча в них боеприпасы. Потом мы делили их между собой, прятали в штанах и так проносили н гетто. Это было опасно: любая случайность — и все могло закончиться для нас трагически.

Майорек, как всегда, приволок мешки ко мне на склад. Я должен был их опорожнить, патроны спрятать и вечером раздать товарищам. Но едва он успел поставить свою ношуy на землю и исчезнуть, как вдруг отворилась дверь и на пороге появился унтер-штурмфюрер Янг. Он огляделся, увидел мешки и сразу направился к ним. Ноги у меня подкосились. Если проверит, что внутри, мы пропали. Я первый получу пулю в лоб. Янг остановился около мешков и попробовал какой-то из них развязать. Веревка запуталась, и узел не поддавался. Эсэсовец нетерпеливо ругнулся и оглянулся на меня.

— Развязать! — буркнул он.

Я подошел ближе, стараясь сдержать нервную дрожь. Намеренно медленно, стараясь казаться спокойным, я взялся за узел. Немец стоял надо мной подбоченясь.

— Что внутри?

— Картошка. Ведь нам разрешают ежедневно приносить ее в гетто.

Мешок был уже открыт. Последовал приказ:

— Показать!

Я сунул руку внутрь. Это был не картофель. Как раз в тот день часть картофеля Майорек заменил крупой и фасолью. Они были сверху, картошка внизу, под ними.

Я показал горсть продолговатых, желтоватого цвета зерен.

— Картошка? — Янг иронически засмеялся и приказал показать, что там глубже.

На этот раз я вытащил горсть крупы. Каждую секунду я мог ожидать побоев за попытку обмануть немца. Я даже хотел этого. Тогда внимание эсэсовца будет отвлечено от того, что было глубже в мешках. Но он меня даже не ударил. Повернулся на каблуках и вышел. И тут же вновь ворвался в помещение, желая, видимо, поймать меня с поличным. Я стоял посреди склада со сбившимся от волнения дыханием. Мне нужно было сначала прийти в себя.

Только когда удаляющиеся шаги Янга по коридору совсем стихли, я поспешно высыпал все из мешков и спрятал боеприпасы под кучей извести, сваленной в углу склада. В тот же вечер, возвращаясь в гетто, мы, как всегда, перебросили через стену очередной мешок с патронами и гранатами. И на этот раз нам все сошло с рук.

14 января, в пятницу, немцы, разозленные неудачами на фронтах и нескрываемой радостью по этому поводу польского населения, устроили новые облавы — на этот раз по всей территории Варшавы. Облавы должны были идти три дня подряд. Ежедневно по пути на работу и обратно мы видели, как на улицах ловят или останавливают людей. В сторону тюрем беспрерывно шли «воронки» — полицейские грузовики, набитые задержанными. Из тюрем машины возвращались уже пустыми и готовыми принять новые партии будущих узников концентрационных лагерей.

Какая-то группа «арийцев» пыталась спрятаться в гетто. Это был еще один парадокс оккупации: повязка со звездой, самая опасная мета, стала вдруг на какое-то время спасительным защитным знаком, поскольку евреев в тот момент не забирали.

Однако через два дня пришел и наш черед. Явившись в понедельник на работу, я застал там лишь немногих своих товарищей, которых, очевидно, некем было заменить. И меня, как кладовщика, включили в их число. Под надзором двух жандармов мы двинулись к воротам гетто. Обычно их охраняла только еврейская полиция, но на этот раз здесь находился целый отдел жандармерии, который тщательно проверял документы всех, кто выходил с территории гетто на работу. По тротуару неуверенно шел мальчик лет десяти. Он был бледен и так напуган, что забыл снять шапку перед идущим ему навстречу жандармом. Немец задержал мальчика и, не говоря ни слова, вынул револьвер, приставил ему к виску и выстрелил. Ребенок осел на землю, его руки забились в конвульсиях, он выгнулся и умер. Жандарм спокойно убрал револьвер в кобуру и продолжил свой путь. Я всмотрелся в него: ни жестокости на лице, ни следов злобы. То был нормальный, спокойный человек, который только что исполнил одну из своих многочисленных ежедневных обязанностей — не самую важную — и сразу забыл об этом, занятый другими делами, куда более серьезными.

Мы уже стояли с «арийской» стороны, когда до нас донеслись звуки выстрелов. Это оставшиеся в гетто евреи, увидев, что их окружают, сбились в группы и первые ответили выстрелами на немецкий террор.

Поглощенные мыслью о том, что сейчас будет в гетто, мы отправились на работу, чувствуя себя совершенно разбитыми. Вне всяких сомнений, начался новый этап ликвидации гетто. Рядом со мной шел младший Пружанский, тревожась, удастся ли его родителям, которые остались дома, улучить момент и где-то спрятаться, чтобы избежать депортации. А у меня был другой, довольно специфический, повод для огорчения: я оставил в комнате на столе авторучку и часы — все свое богатство. Я рассчитывал продать эти предметы, и если бы мне удалось бежать, то на вырученные деньги я сумел бы протянуть несколько дней — до тех пор, пока друзья помогут как-то устроиться.