Любовь Хасана из Басры - Шахразада

Юноша спал. Спал сидя. Он обнимал огромную инкунабулу и шептал: «Но почему же ты молчишь, моя греза?»

Каменная красавица молчала. И неизвестно даже, произнесла ли она хоть слово. А если то был лишь сон?..

В прохладной тишине библиотеки зазвучали шаги – Мехмет искал своего друга, который опять пропустил тренировку.

– Аллах милосердный, – бормотал юноша, – скоро он забудет, что нормальным людям свойственно есть и пить. Ну точно! Вот он, опять в самом темном углу, опять напротив этого страшного изваяния. И как всегда, в обнимку с книгой.

Хасан пошевелился и произнес:

– Что же ты молчишь, прекраснейшая?

– О счастье, – Мехмет широко улыбнулся, – ему снится девушка… Значит, его разум все же взял верх.

Но уже следующие слова Хасана заставили Мехмета тяжело вздохнуть.

– Ах, Айна, изумительная Айна… Ты так прекрасна и так молчалива…

– Хасан! – Юноша решительно потряс друга за плечо. – Хасан! Вот-вот наступит полдень! Ты пропустил занятия. Ты пропустил трапезу! Проснись, глупец!

– Мехмет? А что ты здесь делаешь? – Хасан выпрямился и попытался подняться. И конечно, сразу застонал от боли в затекших ногах.

– Аллах милосердный, Хасан, ты совсем выжил из ума! Ты спишь в библиотеке, бредишь этим, да простит меня повелитель правоверных, каменным страшилищем… И потом спрашиваешь, что я делаю здесь, в библиотеке… Твой разум, похоже, покинул тебя, весь изошел на эти каракули…

– Ох, мой друг, мне снился такой изумительный сон. Жаль только, что это оказался просто сон…

– Да знаю я, что тебе снилось… Каменная баба!

– Не смей! Она прекрасна! Она живая и настоящая!..

– О да, с этим глупо спорить… Она настоящая, каменная, как все изваяния здесь и в парке… И конечно, по-своему жива…

– Так ты тоже видишь это? – с удивлением и надеждой перебил Хасан друга. – Ты видишь то, что вижу я?

Мехмет понял, что надо бы помолчать и выслушать Хасана. Похоже, разум его друга заполонила эта неведомая, выдуманная Айна… А это очень и очень плохо.

– Ну не молчи же, друг мой! Ты видишь, что она живая? Ты слышишь ее голос? Чувствуешь ее дыхание?

– Хасан! – Терпение Мехмета истощилось. – Она – камень! Понимаешь ты – высеченная из камня статуя! Изображение. Она не живая! И никогда живой не была…

Его друг бледнел на глазах.

– Должно быть, наваждение опять взяло верх над моим разумом, дружище… Понимаешь, иногда я это понимаю. Я в силах любоваться изваянием, но я спокоен и вижу в нем лишь изумительную работу и верный глаз скульптора. Но иногда я слышу ее голос… Вижу биение жизни в ее теле…

– И тогда лишь глупая страсть царит в твоей несчастной голове…

– О да, только она одна.

– Хорошо еще, что Наринэ не знает о твоих приступах безумия…

– Знает. – Хасан тяжело вздохнул. – Наринэ знает… Не так давно, в полусне, я назвал ее именем этого каменного идола.

– О несчастнейшая из женщин! И она не убила тебя?

– Увы, ты же видишь, что я до сих пор жив… Она даже не успела обидеться, она меня пожалела…

– Лучше бы она тебя избила, глупец…

– Быть может, и лучше… Тогда бы мой разум не создавал иллюзий и не тревожил меня, убоявшись синяков.

Наконец друзья вышли на улицу. Солнце палило совсем по-летнему и Мехмету на миг показалось, что за спиной – комнаты для занятий при дворце царя Темира… И что вот-вот из-за поворота появится мудрец Валид (что было бы очень хорошо) или наставник боя на мечах (что было бы куда хуже, но для Хасана – полезнее).

– Знаешь, Мехмет, мне вдруг показалось, что мы дома…

– Знаю, друг мой, знаю…

– Так, быть может, пора уже и возвращаться?

– Ты пожелал вернуться? И стать советником отца? Бояться каждого косого взгляда, прятать рисунки в матушкины сундуки и ждать, когда отец удалится от дел, чтобы удалиться вместе с ним, вновь став самим собой…

Хасан покраснел.

– Ты прав, друг мой… Стать самим собой… Это было бы просто прекрасно… Но кем стать? Не рисовальщиком же при канцелярии, не писцом дивана… Я еще никто – не художник в том понимании, как это принято у ромеев, франков или руссов. Не советник, ибо знаю совсем мало, и учиться мне интересно лишь одному – рисованию. Я не ткач и не пекарь, не торговец и не предводитель каравана. Я просто… просто никто.

– Даже если и так… Может, стóит начать интересоваться хоть чем-то?

– Аллах всесильный, Мехмет! Да я вообще не знаю, что мне делать в этой жизни!

– Тогда прекрати ныть, как малыш, приведи себя в порядок и предстань перед учителем. Он тебя искал – и наверняка не для того, чтобы устроить очередную выволочку.

– Учитель? Искал меня? – К удивлению Мехмета, лицо друга прояснилось. – А скажи мне, дружище, не приезжал ли к нам сегодня в город кто-нибудь?

– Откуда ты знаешь? Тоже во сне увидел?

– Учитель рассказывал, что из полуночных стран должен к нему приехать великий художник… нет, имени его я не помню. Этот мастер просил у учителя разрешения поработать с книгами, авторы которых живут в странах, где восход солнца видят первыми.

– Да, теперь я понимаю. И ты, узнав об этом, решил, что тебе предстоит не беседа с мудрым наставником, а суровый экзамен. И потому опять заперся в библиотеке… И опять наваждение взяло верх над твоим разумом.

– Да, мой друг, все так… Но сама мысль, что мне не позволят беседовать с художником потому, что я недоучка, была столь… тягостна, что я не мог не поспешить к книгам!

– Несчастный безумец! Кто тебе это может запретить?! Мудрый Георгий?

Хасан вновь покраснел, теперь уже от стыда. Ибо не бывало случая, да и не могло быть, чтобы наставник кому-то запрещал припадать к истоку знания. Он мог лишь подсказать, направить. Но в школе правила мудрость, утверждавшая, что лишних знаний не бывает, что лишь из невежества рождаются глупость и тирания.

– Ты прав, Мехмет, я опять сам себя одурачил…

– Похоже, ты себя наказал куда страшнее. Ведь наваждение опять поглотило тебя. И что было бы, если бы я утром не пошел тебя искать? Ты опять целый день целовался бы со своей каменной уродиной?..

– Да будет тебе! Мне и самому становится дурно при мысли, что я влюбился в камень…

«Должно быть, я знаком сразу с двумя Хасанами, хотя это один и тот же человек. Первый из них – веселый юноша, любящий жизнь и радующийся каждому ее мигу, а второй – безумный художник, который готов не выпускать калам или уголь из руки дни и ночи…»