Экипаж - Даниил Любимов

– Говорит борт номер 359. Чрезвычайная ситуация на борту. Возвращаюсь к терминалу.

…Побитого Петрицкого и его помощника выводила из самолета полиция. Петрицкий что-то кричал в сторону кабины. Гущин с разбитым лицом и разодранной в клочья форме стоял перед Зинченко.

– Сюда с эскортом… Отсюда с эскортом… Лафа у них, да? – прокомментировал он, ища поддержки у командира.

Тот смотрел на него сурово.

– Стажер Гущин! У вас есть инструкция – доставить пассажиров из точки А в точку Б. А кулаками махать надо в другом месте.

– А какого хрена вы вообще его ждали, этого мигалочника? – зло спросил Алексей.

– Я приказывал не покидать кабину! Вы слышали или нет? У нас и так задержка! Да уйдите вы со своим кофе! – прикрикнул он на вошедшую с подносом Вику.

– Мне вот интересно… Если бы он не был оттуда, – покрутил Гущин пальцем вверх, – вы бы рейс задержали? И тоже коньячку ему налили бы по первому требованию?

Зинченко побагровел. Это была откровенная дерзость. Леонид Саввич не переносил, когда ему дерзили.

– Ты соображаешь, что ты несешь? – спросил он.

– А вы соображаете, что делаете? – не смутился Алексей.

Зинченко не выдержал. Он чувствовал, что не в силах больше выносить этого мальчишку, перед которым – он чувствовал – пасовал.

– Так! Все! Выгнать вас… к чертовой матери! – вскричал он.

– А выгоняйте! – с запалом ответил Гущин.

– Что??? – еще сохранял хорошую мину Зинченко.

– Выгоняйте! – со злобой повторил Алексей и круто вышел из кабины.

Он не пошел в диспетчерскую, не сдал документы после рейса – ему было наплевать. Он шел домой к отцу и думал, что и там тоже не встретит понимания. Однако сразу он туда не поехал: до ночи бродил бесцельно по улицам. Поделиться пережитым ему было не с кем. У Алексея даже мелькнула мысль направиться к Саше, но, вспомнив их последнюю встречу, ее холодные, непонимающие и не принимающие глаза, решил, что это не лучшая идея. Так и прошатался, пока совсем не устали ноги.

Алексей не ошибся в своих прогнозах и на этот раз. Едва войдя в комнату и увидев печатающего на машинке отца, он с порога сообщил:

– В общем, я уволился.

– Так я и знал, – не отрывая головы от клавиш, произнес отец, как показалось Алексею, с каким-то удовлетворением.

– Не получается у меня как у людей, – вздохнув, попытался объяснить Алексей. – Это нельзя, то нельзя. Ему все можно, с мигалкой.

– А ты что думал? Среди людей живешь – надо иногда потерпеть и уступить, – высказался отец.

– Ты как будто уступал! – воскликнул Алексей.

Слова отца сейчас показались ему вопиющим лукавством. Как может он учить его тому, чего никогда не делал сам??

Отец круто развернулся к нему и тоже запальчиво произнес:

– Вот потому и хлебаю! Эх, без толку с тобой разговаривать! Только рушить умеете, а строить – ни хрена. Авиапромышленность – к черту, летаем на чужих самолетах, своего не производим. Страну разворовали.

– Пап, ты чего? Какую страну я разворовал? – опешив, спросил Алексей.

Отец, видимо, был расстроен чем-то другим, еще до его прихода. А известие, полученное от сына, окончательно его доконало. И он даже не стал разбираться, кто прав кто виноват, автоматически решив, что, конечно, же сын!

Разбушевавшийся отец в сердцах несколько раз махнул на него рукой. Алексей чуть помялся, но все же сказал – то, что уже давно было у него на душе, но произнести вслух не было причины:

– Пап, прости, если расстроил. Я ведь только на тебя всегда смотрел. Я и в летчики-то пошел, потому что… Всегда хотел как ты, понимаешь? Но когда тебя за границу звали, ты же здесь остался! И я вот тогда прямо осознал, что ты… ну не знаю… настоящий патриот, что ли!

– Да какой я патриот! – с досадой кричал отец. – Патриотизм – это не когда вот бла-бла-бла и не когда ты пьяный в фонтане флагом машешь, а когда у тебя в стране старики не побираются.

– Пап, ну я-то тут при чем? Я тебе вообще про другое! – Алексей все пытался выстроить нормальный диалог.

– Да никто тут ни при чем. И ты тоже. Патриот он! Все в облаках витаешь со своими завиральными идеями – там не усидел, здесь не получилось! И ни неба, ни бабы, ни судьбы.

Гущин молча стиснул зубы. Отец снова начал печатать.

– У тебя как будто все это есть! – наконец нарушил молчание Алексей.

Отец ударил ладонью по столу.

– Вон!

Алексей не стал уговаривать. Молча взял свою сумку – слава богу, вещей мало, собирать нечего, – закинул ее на плечо и пошел в прихожую. Резко швырнул на полочку возле двери ключи – он не собирался сюда возвращаться. Этот разрыв с отцом был последним. Окончательным.

Звякнули брошенные ключи, и холодный металлический звук скользнул по жилам старого авиаконструктора, который остался один в своей квартире…

* * *

Леонид Саввич Зинченко пришел домой расстроенным и хмурым.

– Нет, ну ты представляешь – стажер этот… Я же его прямо тащил, а он! Всех под монастырь подвел.

В коридоре у двери комнаты сына Ирина вытирала слезы. Зинченко, едва взглянув на ее лицо, понял – случилось что-то из ряда вон выходящее.

– Леня, я поздороваться зашла, а там… – Она пальцем показала на комнату сына.

Зинченко, холодея, пошел к закрытой двери, ожидая увидеть сам не зная что, но определенно что-то страшное. Он подумал, что Валерка, может быть, сорвался с балкона от своих кульбитов. Леонид Саввич дернул дверь…

Картина, открывшаяся ему, не напоминала трагическую. Скорее наоборот.

Отвернувшись к стене, Валерка заправлял рубашку в джинсы. Елена Михайловна, растрепанная, с размазанной губной помадой, поспешно одевалась.

– Здрасьте, – пролепетала она, увидев Зинченко.

– Понятно, – кратко отозвался Зинченко. – Ширинку застегни, – бросил он сыну и отвернулся.

Валера поспешно запихал внутрь язык рубахи, выглядывающей из джинсов, и подал Елене Михайловне учебники. Она попыталась улыбнуться. Однако оба они выглядели побитыми и виноватыми. В дверях появилась Ирина. Елена Михайловна посмотрела сначала на нее, а потом на Зинченко.

– До свиданья, – проговорила она, пытаясь пройти.

– Да, до свиданья, – машинально ответила Ирина, и вместе с мужем посторонилась, давая ей дорогу.

Как только захлопнулась дверь за Еленой Михайловной, эмоции вскрылись по полной программе.

– Я тебе говорила – возьми его с собой, он тут с ума сходит! – кричала Ирина. – А тебе чужие люди ближе.

– Ты бы хоть запирался, – сказал Зинченко Валере.