Со стыда провалиться - Робби Робертсон

— Мы не примем работы, если в них будет присутствовать секс или насилие, — предупредил он.

Класс, куда меня привели, располагался в торце здания; окна выходили на север. Словно для восполнения недостатка солнечного света стены в классной комнате были ядовито-желтыми. Пахло тушеной капустой и туалетом. Как только учитель английского ушел, я залезла на стул, чтобы открыть окно. Зазвенел звонок, и в класс хлынула толпа мальчиков из первой группы. На мое присутствие они отреагировали возгласами и присвистами.

— Отличный обзор трусиков, мисс! — выкрикнул кто-то.

Конечно, мальчишки были повернуты на сексе.

— У вас есть дружок? А как он в постели? — сыпались шуточки со всех сторон. Я уже хотела заставить их написать сестину[40] с одним из этих вопросов в качестве повторяющейся строки, но удержалась.

Мне дали пять групп: возраст мальчиков разнился от одиннадцати до пятнадцати лет, но все они были одинаково неуправляемы и равнодушны к поэзии. Как выяснилось, уроки стихосложения они выбрали только ради того, чтобы отвертеться от музыки. Когда я им читала, они зевали во весь рот и тоскливо вздыхали. Моя просьба написать собственное стихотворение вызвала угрюмый отпор.

В школу я ходила по средам и постепенно стала бояться этого дня. По ночам со вторника на среду я мучилась бессонницей или кошмарами, что тоже не прибавляло сил. В моем контракте значилось, что я должна составить сборник ученических стихов и организовать литературный вечер, куда будут приглашены родители и администрация школы. К началу пятой и последней недели я пришла в отчаяние. У меня оставался один день, чтобы увлечь подростков поэзией.

Я подготовила урок, посвященный поэтическим портретам, и, чтобы вдохновить учеников, решила использовать стихотворение Нормана Маккейга «Тетя Джулия». Ожидая первую группу, я перелистывала «Погремушку» — антологию, подготовленную Хини и Хьюзом, и мой взгляд упал на стихотворение Роберта Фроста «Гасни, гасни…»[41] о мальчике, которому случайно отрезало руку циркулярной пилой. Повинуясь порыву, я прочла ребятам:

В классе воцарилась тишина. Я слышала дыхание мальчиков и дочитала последние строки почти шепотом:

Один мальчик вспомнил утонувшего брата; другой — историю о том, как его дед лишился ноги во время Второй мировой войны. Подросткам стало по-настоящему интересно, они увлеклись и даже были готовы обсуждать языковые приемы, использованные Фростом, психологическую напряженность стихотворения, чувства персонажей. Потом я дала им задание: сочинить свое стихотворение о несчастном случае или другом страшном событии, при этом передать чувства, как это делал Фрост, и по возможности описать реальный эпизод из жизни.

До этого мне приходилось выжимать из учеников стихи, словно сок из высохших лимонов: «вирши» получались шаблонными и тяжеловесными. Теперь мальчишки писали свободно и вдохновенно: поэмы об автомобильных авариях и перевернувшихся лодках, ожогах и падениях с дерева, о том, как забивают дубинками детенышей тюленей и мучают кошек.

Стихотворение Фроста производило одинаковое впечатление во всех группах. Затем, на последнем, пятом занятии, как раз когда мальчики уже приготовились читать свои стихи вслух, в класс вошел старший преподаватель английского языка и литературы.

— Продолжайте, — бросил он и сел за заднюю парту.

Сказать, что все стихи получились удачными, было нельзя, но в каждом из них сверкала искорка энергии, а некоторые, подобно стихотворению Фроста, отличались глубиной и выразительностью. В одном стихотворении говорилось о мальчике, который потерял глаз в драке после футбольного матча, в другом — о группе школьников, погребенных под снежной лавиной, в третьем — о семье, заживо сгоревшей во время пожара.

Каждое выступление вознаграждалось аплодисментами. Не хлопал лишь учитель.

— Они молодцы, правда? — обратилась я к нему, когда мальчики покинули класс.

Он ничего не ответил — ни да, ни нет.

Сборник ученических стихов так и не увидел свет. Литературный вечер, куда были приглашены родители и администрация, отменили.

После этого я перестала давать уроки в школах и устроилась штатным преподавателем в университетский колледж. Как ни странно, я стала обращаться к темам секса и насилия в своих работах. Стоит что-нибудь запретить, и мысль об этом начинает неотвязно преследовать тебя. Хотя, с другой стороны, вряд ли у меня это было как-то связано с запретом, наложенным учителем английского в той школе. Наверное, я просто усвоила урок, преподанный мне мальчиками: писать надо о том, что тебя действительно волнует.

Несколько лет назад я получил приглашение на Книжный салон в Бордо. Вместе со мной там были Берил Бейнбридж[43], Том Шарп[44] и одна детская писательница — похожая на куклу толстушка с писклявым голосом, которая без умолку всем рассказывала о том, как ей нравятся «пиписки у черненьких». Одним памятным субботним днем мы вчетвером отправились пообедать в хороший ресторан на окраине города. В качестве хозяек выступали две дамы: рекламный директор французского представительства «Пенгвин Бук» и ее помощница, хотя из присутствующих авторов с этим издательством работал я один. Для Берил, которая наотрез отказалась есть «иностранное дерьмо», заказали большую порцию салата из помидоров, а все остальные угощались кефалью и молодой бараниной. Денек выдался солнечный, мы сидели в ухоженном садике и потягивали шампанское. Детская писательница изводила двух француженок описаниями сексуальной подкованности своего чернокожего любовника, упомянув в том числе его привычку перед сексом вынимать изо рта вставную челюсть. В то время пока мы хохотали, Том Шарп коротко заметил: «Что нашло на эту чокнутую?»