Последняя загадка парфюмера - Антон Грановский

Приведения? Ну, это полная чушь. Никаких привидений не бывает. Внезапно Корсаку захотелось убежать. Бросить все, забыть о картине, о коллекционере, пулей вылететь из подъезда, поймать такси и уехать на вокзал.

«Дурак, – сказал себе журналист, – да возьми же ты себя в руки. У тебя просто разыгралась фантазия. Ты ведь даже не знаешь, что там».

Однако Корсак знал, что ждет его в комнате. Знал, что увидит.

Превозмогая страх, Глеб сделал еще один шаг по направлению к темной комнате, и тут его ноздри уловили едва слышный запах мускуса и сухой травы. Запах этот снова заставил Глеба поежиться. Ему вдруг показалось, что аромат исходит от живого существа, и существо это притаилось во мраке комнаты и ждет его. Как только он войдет, оно набросится и разорвет на части.

Возможно, впервые в жизни Корсак пожалел, что у него нет оружия.

– Я вхожу в комнату! – сказал он подрагивающим голосом. Сжал кулаки и добавил: – Если там кто-то есть, лучше подайте голос. Я вооружен, слышите? У меня есть пистолет, и я пущу его в ход. Без колебаний!

Корсак мысленно досчитал до пяти, чтобы успокоиться, и вошел в комнату. В лицо ему дунул холодный воздух. Выключатель удалось нащупать не сразу. Тихий щелчок – и яркий свет люстры осветил кабинет коллекционера. В том, что это именно кабинет, сомневаться не приходилось. Вдоль стен стояли стеллажи с книгами и художественными альбомами. На специальных декоративных полочках замерли в боевых позах черные африканские скульптурки из эбенового дерева. Над камином висела старинная карта Венеции в тяжелой деревянной раме.

Тяжелое кожаное кресло было повернуто к окну. Над массивной прямоугольной спинкой кресла возвышался затылок сидящего человека. И затылок этот был абсолютно седой.

– Сергей Анатольевич, – тихо позвал Глеб, – с вами все в порядке?

Мужчина в кресле не двигался. Затаив дыхание, Корсак осторожно обошел кресло и заглянул коллекционеру в лицо. Некоторое время Глеб стоял неподвижно. Потом разлепил разом пересохшие губы и прошептал:

– Господи…

Он пятился от кресла до тех пор, пока не уперся спиной в стену.

Только теперь он обратил внимание, что окно в комнате распахнуто настежь. Сквозняк тихонько шевелил штору, и Корсак понял, что это не единственное открытое окно в доме.

«Соберись. Возьми себя в руки».

Он стал осматривать стены кабинета в поисках картины Брейгеля. В одном месте, между секретером и старинным резным шкафчиком, зиял пробел: обои здесь были темнее, чем вокруг. По всей вероятности, раньше на этом месте висела картина, но теперь от нее остался лишь гвоздь.

Странный запах мускуса и сухой травы чувствовался уже не так сильно. Благодаря открытым окнам минут через двадцать он должен был выветриться совсем. От внезапного порыва ветра штора тихонько прошуршала оборками по паркету. Глеб вздрогнул и покосился в сторону кресла.

«Надо уносить отсюда ноги, – сказал себе Глеб. – Чем скорее, тем лучше!»

Глеб осторожно, пятясь боком, чтобы держать в поле зрения страшный затылок мертвеца, выбрался из комнаты, затем выскочил из квартиры и, не дожидаясь лифта, сбежал вниз по ступеням.

Когда он шагал по улице, жуткое лицо трупа все еще стояло у него перед глазами. Бледное и застывшее, как у скульптуры, с искаженными чертами и вывалившимися из орбит глазами. Лицо человека, испытавшего перед смертью настоящий ужас. И эти вставшие дыбом седые волосы…

(Перед поездкой Корсак влез в Интернет и отыскал биографию Дзикевича. Там было и фото. В мертвеце, сидящем в кресле, с трудом можно было узнать моложавого сорокадвухлетнего мужчину с широким смуглым лицом и черными как смоль волосами, смотревшего на Глеба с фотоснимка. Но, безусловно, это был он.)

Торопливо шагая мимо Казанского собора, журналист вдруг отчетливо почувствовал, что за ним наблюдают. Он быстро обернулся, однако на улице было слишком темно, чтобы что-то разглядеть.

Через минуту Корсак поймал такси и, забираясь в салон, снова быстро оглянулся. Шагах в десяти от бордюра стоял человек. Лица не было видно. Просто темная неподвижная фигура. Непонятно даже, в какую сторону смотрит незнакомец. Глеб с трудом подавил в себе желание подойти к нему и щелкнуть перед лицом зажигалкой. Возможно, так и нужно было сделать, но щепетильность взяла верх. Корсак забрался в машину и захлопнул дверцу.

– Московский вокзал, – коротко сказал он водителю.

Сергея Анатольевича Дзикевича природа одарила разнообразными талантами. Он хорошо рисовал, замечательно играл на пианино, а в молодости даже сочинял стихи – по словам старших друзей-литераторов, «весьма и весьма недурственные». Лет до двадцати восьми Сергей Анатольевич считал себя гением. Не то что бы он каждый день говорил себе: «Я гений». Нет, ничего подобного. Просто он чувствовал, что стоит ему отвлечься от посторонних дел, и он совершит нечто действительно великое. В какой именно области искусств максимальное напряжение сил вызовет взрыв, он не знал, но больше склонялся к живописи.

С самого детства родители, родственники и учителя поддерживали в Сергее уверенность в его одаренности. В силу общительности и некоторой – не выходящей, впрочем, за рамки установленного приличия, – загадочности характера Дзикевич легко сходился с людьми. Его считали интересным. В компаниях Сергей был весел, пил много вина, рассказывал изящные, но в то же время глубокомысленные анекдоты. Вроде такого: «Скажите, мы с вами не встречались в Цинциннати?» – «Нет. Я никогда не был в Цинциннати». – «Странно… Я тоже».

Приятели смеялись, понимая, что в анекдоте заключена глубочайшая мысль, и какой-то задней стенкой подсознания чувствовали, что вот-вот постигнут ее. И, видимо, постигали.

Временами Сергей напускал на себя задумчиво-рассеянный вид, и присутствующие понимали – в этот самый момент ему в голову пришла какая-то оригинальная идея: возможно – сюжет будущей картины, а возможно, строки нового стихотворения. Продолжая беседу, они уважительно на него поглядывали и понижали голоса. Но даже в такие моменты Дзикевич не отдалялся от компании настолько, чтобы стать чужим. Он точно знал меру и поэтому никогда не перегибал палку.

Иногда Сергей развлекал друзей тем, что набрасывал на бумаге их портреты. Карандаш Дзикевича скользил легко, на едином дыхании. Каждый такой набросок неизменно вызывал восторженные возгласы и комплименты.

– Старик, скажу тебе честно, это гениально, – говорил ему кто-нибудь из приятелей. – Немного напоминает «Метаморфозы» Пикассо. Та же легкость линии, та же точность попадания… Нет, правда, здорово!

Дзикевич принимал комплименты со сдержанной улыбкой, давая понять, что в общем-то их не заслуживает, но, в сущности, ничего не имеет против.

В музыке Сергей Анатольевич тоже достиг определенных высот. В двадцать пять лет он получил почетный диплом на одном довольно престижном столичном конкурсе молодых композиторов. (Диплом этот и сейчас висел в его спальне)