Софья Алексеевна - Нина Молева

18 ноября (1658), на день памяти мучеников Платона, Романа диакона и отрока Варула, царица Мария Ильична родила царевну Екатерину Алексеевну.

На дворе боярина Морозова Глеба, что на Тверской, суматоха. Возок боярский у крыльца. Ездовые коней разбирают, перекликаются.

— Никак не ко времени я приехала, невестушка Федосья Прокопьевна?[48]Собираешься куда?

— Ой, матушка Анна Ильична, ты да не ко времени! Завсегда твой приезд в наш дом праздник. А тут я сама к тебе засобиралась. Надобно государыню нашу с новорожденной поздравить, так думала, может, возьмешь меня с собой в терема-то.

— Все пужаешься, невестушка, и когда только попривыкнешь.

— Да я, кажись, и приобыкла, да все перед государыниным лицом светлым как бездыханная стою.

— Не больно-то, как погляжу, Глеб Иванович тебя в люди-то пускает. Стережет молодую жену-красавицу.

— Что ты, что ты, невестушка! Не боярин не пускает, сама никуда не рвусь. Все дома лучше кажется. То делом каким займешься, то с Ванечкой поиграешь, то книжку священную возьмешь, глядишь, дня как и не бывало. Хорошо так, покойно.

— Умница ты у нас, Федосьюшка, разумница, а все, кажется, лучше бы было, кабы когда и девок сенных позвала — попеть да поплясать, с дурками бы позабавилась. Где это слыхано, день-деньской одна да одна. Нешто так у вас в батюшкином доме-то было, в соковнинском?

— Может, и не так, невестушка, да какое сравнение. Глеб Иванович человек достойный, в летах. Иной день ему неможется, иной полежать, поотдохнуть хочется. Ведь седьмой десяток разменял, тут и уважить человека надобно. А мне и с книжкой хорошо, а в тишине да спокое и того лучше.

— Тебе виднее, ласонька. А в терема ехать — вот поотдохну у тебя маленько, вместе и поедем, коли на то твоя воля. Государыня-сестрица непременно тебе велела у нее быть. Любит она тебя, Федосьюшка.

— Вот спасибо-то государыне за привет да ласку, вот спасибо! Только спросить у тебя, невестушка, все хотела, почему царевну Екатериной нарекли. Глеб Иванович говорит, отродясь имени такого в государевой семье не бывало.

— А что делать будешь? На седьмой день от рождения дитяти имена-то какие пришлись. Дай Бог памяти, Мастридии, Филофеи, Августы да Екатерины. Положил государь, быть дочке Екатериной.

— Ты уж прости любопытство-то мое, Анна Ильична, государь-то как дочку принял? Никак пятая царевна. Сказывали, все сыночка дожидался.

— Эх, Федосьюшка, мне бы хоть дочку Бог послал, счастливее, кажись, человека на земле не было. А государь, веришь, даже порадовался, не то что с Софьюшкой. Пироги велел отменные ставить — сама увидишь, и тебе принесут. В храме Зачатия Анны, что в Углу, в Зарядье, приказал придел в честь великомученицы Екатерины возводить.

— Хорошо-то как, Господи!

— Оттого, может, что совпало: государю о рождении царевны доложить пришли, и в ту минуту к нему гонец от енисейского воеводы Афанасия Пашкова, что город Нерчинск уже отстроил, двух лет от основания не прошло. Возрадовался государь сердечно. А Юшка-юродивый ему и скажи, что, мол, отныне имя Катерины в царствующем доме процветать станет.

Который день царевна Ирина Михайловна одна в своей палате. Никто не зайдет, да и самой видеть никого охоты нет. Только мысли одни — дотошные, тайные.

Весна ранняя пришла. Еще в апреле снег в Кремле весь сошел, разве по закоулкам дворовым найти можно. Травка проклюнулась. Почки на яблонях набухли. Птиц налетело множество: зимние еще не убрались, а вешние на пороге. По утрам ни свет ни заря гомонить начинают. Может, сад-то перед окнами палат царевен старших и невелик, зато зазеленеет — ни двора соседнего Патриаршьего не видать, ни шуму с Соборной площади не слышно. Вроде тихнет все в зелени. А когда сереборинник зацветет, и вовсе от духу сладкого голова, как в Коломенском, кружится. Пчелы жужжат — патриарх велел на верховых своих садах ульи поставить.

Весна, а в теремах, как в могиле. Сестрица Татьяна Михайловна к столу и то не каждый раз выходит. Сколько раз братцу-государю в ноги кинуться хотела, чтобы разрешил в Ново-Иерусалимский монастырь хоть на богомолье съездить. Еле удержала — акромя гнева государева, ждать нечего. Пря у государя с патриархом великая вышла. Господь им судья. Не надо бы так святейшего возносить, не надо бы и так отторгать, да не бабье это дело. Царевне, известно, тошно. Да что проку, коли бы и побывала в монастыре, преосвященному под благословенье подошла… Только сердце рвать.

А тут племяненка, царевна Анна Алексеевна, в одночасье прибралась. В день еще играла, сказывали, смеялась, к ночи полымем загорелась, да к утру и нету ее. Царица от слез опухла. В голос плачет. В каждую пору хоронить тяжко, а уж в мае-то и вовсе. Подумаешь, может, и впрямь по имени и судьба. Поначалу имя счастливое было. Всех не припомнишь, а вот если навыборку.

Десятого февраля — поминание благоверной княгини Анны. Свицкая королевна, супруга великого князя киевского Ярослава. Мощи открыты в Новгороде Великом, в Софийском соборе. Перед кончиной схиму приняла под именем Ирины. У другого князя Киевского Всеволода I от дочери императора Византии Константина — княжна Анна, Владимира Мономаха сестра. В Киевском соборе Андреевском постриглась. Да вот хотя бы только что к лику святых причислили княгиню Анну Кашинскую. Дочь князя Ростовского Дмитрия Борисовича, супруга Тверского князя Михаила Ярославича. Как супруг мученическую кончину принял, тоже постриглась и к сыну в Кашин переехала, оттуда и Кашинская.

А вот при государе Иване Васильевиче все ровно переломилось. Дочку первую — сына-то сколько лет ждали! — Анной нарекли, не жилицей на свете этом оказалась. В младенчестве скончалась. Иван Васильевич, как ни грозен, все о Аннушке мечтал. От второй супруги, черкасских князей девицы, семерых дочек имел — ни одна не выжила. Правда, нет ли, четвертую супругу будто бы по имени брал — Анну Ивановну Колтовскую. Только не лежало к ней сердце — в монастырь насильно постриг. Новую Анну взял — из Васильчиковых, и снова в монастырь. А дочек, что на свет приходили, всех Аннушками называл. А вдруг и впрямь зло какое на имя накликал! Что уж теперь гадать. Дал бы Господь судьбы да здоровья Марфиньке. Уж такая разумная, такая понятливая. Читает, что твой дьячок — все к книжкам тянется. На клавикордах учиться стала. Про историю расспрашивает. Поди, каждого князя в роду наизусть знает, когда родился, с кем сражался, чем в делах прославился. Мальчиком бы ей родиться, и судьба бы к ней подобрей была. На отпевании к гробику сестрицыному подошла, долго смотрела, потом ввечеру спросила: отчего сестрица улыбается. Умерла, больше жить не будет, а улыбается — разве так быть может? Как младенцу объяснить, что от иной жизни и смерть в радость, только бы ей, дочке крестной, никогда такого не узнать. Сохрани, Господи, и помилуй!