Последний самурай - Андрей Воронин

Ярко-желтая «Волга» завелась с пол-оборота и, обдав Илариона вонью выхлопных газов, скрылась в тоннеле арки. Когда машина проезжала мимо, Забродову показалось, что водитель ухмыляется, глядя на него. Он тихонько вздохнул: ему сроду не доводилось оказываться в положении человека, глядя на которого ухмыляются все, кому не лень, вплоть до таксистов. Чисто теоретически ему полагалось бы быть выше подобных мелочей, и он изо всех сил старался не замечать того дурацкого положения, в котором очутился по собственной вине, но это становилось с каждым днем все труднее.

Поэтесса Анастасия Самоцветова стояла на тротуаре, поджидая своего избранника. На ней был белокурый парик, украшенный косичками, хвостиками и какими-то заколками в виде цветов и бабочек. На ногах у поэтессы были уже знакомые Илариону красные туфли на высоком каблуке и ярко-желтые, как только что уехавшее такси, гольфы, аккуратно подвернутые до самых лодыжек. Между париком и гольфами располагалась бесформенная хламида бледно-лилового цвета, густо усеянная серебристыми блестками, а поверх нее — черная болоньевая курточка на синтепоне с приколотым на груди круглым ярким значком. Илариону захотелось запрокинуть голову и завыть по-собачьи, но он подавил этот порыв и, заранее нацепив на лицо вежливую улыбку, твердым шагом двинулся навстречу судьбе.

Он рассчитал траекторию так, чтобы, проскочив мимо Самоцветовой, попасть в подъезд, но не тут-то было. Поэтесса Анастасия Самоцветова не стала стоять на месте и ждать, когда счастье само упадет ей в руки. Она поспешно бросилась наперерез Забродову и перехватила его на полпути к подъезду, на узкой асфальтовой дорожке, откуда было только три пути отступления: назад, под арку и на улицу, в густые полуоблетевшие кусты направо или в не менее густые и тоже полуоблетевшие кусты налево.

— Привет! — как ни в чем не бывало сказала она.

— Здравствуйте, — сдержанно ответил Иларион.

— Ты, таинственный мужчина, Забродов, — заявила поэтесса. — Тебя невозможно застать дома, и на телефонные звонки ты не отвечаешь. В чем дело, а? Уж не от меня ли ты скрываешься?

Тут Иларион смалодушничал.

— Нет, — сказал он и немедленно об этом пожалел. Ему даже почудилось, что он сказал «да», но его язык продолжал говорить словно сам по себе, не считаясь с мнением хозяина. — Что вы, Анастасия, как можно? Просто масса дел. Я сам себя не могу застать дома, представляете? Бывает, звоню в дверь, звоню, а мне никто не открывает. Потопчусь на коврике и уйду, а уже во дворе вдруг вспоминаю: батюшки, так это ж мой дом!

— Любопытное отклонение, — заметила Самоцветова. — А жениться ты не пробовал? Было бы, по крайней мере, кому дверь открыть.

Иларион с силой потер шею ладонью и закряхтел.

— Я тебя обожаю, старик, — сказала поэтесса Самоцветова. — Ты смущаешься, как младший школьник в женской уборной. Мы так и будем здесь стоять?

Иларион поперхнулся табачным дымом, закашлялся и поспешно бросил сигарету в кусты.

— Правильно, — одобрила его действия Анастасия Самоцветова. — Курить здоровью вредить. Хотя иногда бывает так приятно наблюдать, как вьется дымок… Особенно красиво это выглядит на фоне окна, когда сидишь на теплой кухне, а на столе — бутылка коньяке, две рюмки и коробка шоколада… Шоколад, между прочим, одинаково полезен как для мозгов, так и для потенции, — деловито добавила она, видя, что Иларион не желает понимать ее намеки.

— А пепельница? — спросил Забродов, чтобы не молчать.

— Что — пепельница?

— Ну бутылка, две рюмки, шоколад, сигарета… А пепельница? Пепел куда стряхивать — в рюмку?

— Когда я училась на первом курсе филфака, нас возили на картошку. Там мы посыпали сигаретным пеплом хлеб и ели. Это очень вкусно. Он соленый и немного отдает яйцом, — мечтательно закатив глаза, сообщила Анастасия Самоцветова.

— А я однажды три дня подряд питался травой с кузнечиками, похвастался Иларион, чтобы поддержать кулинарную тему.

Анастасия Самоцветова открыла глаза.

— Правда?

— Нет, — подумав, сказал Иларион. — Если честно, это случалось со мной не однажды. А если бы вы видели, как я управляюсь с дождевыми червями! Как со спагетти, честное слово.

— Правда? — повторила поэтесса. — Как интересно. Ты так здорово об этом рассказываешь, что у меня разыгрался аппетит. Даже самой захотелось попробовать, В вашей клумбе черви водятся?

Иларион понял, что напрасно потратил время, пытаясь вызвать у Самоцветовой рвотный рефлекс. У нее, судя по всему, был чертовски крепкий желудок. А он так надеялся, что всякий раз, глядя на него, поэтесса станет испытывать приступы тошноты!

— Их выкапывают рыбаки, — угрюмо ответил он. — Так что, боюсь, нам здесь нечем поживиться.

— А в холодильнике?

— В каком холодильнике? В моем? Там тоже нет ни одного червячка. Как раз вчера закончились.

Самоцветова захохотала — почему-то басом. Проходивший мимо с пустым мусорным ведром сосед Илариона по лестничной площадке испуганно оглянулся на нее и смущенно поздоровался с Забродовым.

— Ну а коньяк-то там есть? — спросила поэтесса. — Не хитри, Забродов, я знаю, что есть. Чтобы у тебя да не было коньячку!..

Иларион решился.

— Если честно, там вообще ничего нет, — сказал он. — У меня там сейчас ремонт. Перегородку сломали, все в побелке, даже сесть не на что. Я сейчас живу у приятеля. Вот заскочил кое-что забрать. Буквально на секунду. И снова надо бежать по делам.

Произнося эту неуклюжую и беззастенчивую ложь, он боролся с искушением закрыть глаза. Наверное, он бы все-таки зажмурился, если бы в этот момент ему очень кстати не вспомнилось, что именно так поступал «голубой воришка» Альхен из «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова. Поэтому Иларион совершил над собой героическое усилие и, закончив свою трусливую тираду, посмотрел на поэтессу Анастасию Самоцветову широко распахнутыми невинными глазами.

Самоцветова с любопытством разглядывала его из-под тяжелых от косметики век. Ресницы у нее слиплись от туши, густо накрашенные губы жирно лоснились, а воротник черной курточки был посыпан чем-то белым — не то перхотью, не то пудрой. Наверное, все-таки пудрой, подумал Иларион. Откуда в парике взяться перхоти? Взгляд у нее был оценивающий и совсем не глупый. «Если она сейчас не залепит мне пощечину, — подумал Забродов, — значит, плохи мои дела. Она же видит меня насквозь и совершенно сознательно игнорирует то, что ее во мне не устраивает.»

— Ну-ну, — сказала Самоцветова. Илариону почудилось, что ее голос слегка дрогнул, и ему сделалось стыдно. — Значит, домой к тебе мы не пойдем.

— Не пойдем, — из последних сил оставаясь непреклонным, подтвердил Иларион.

Ему вдруг стало жаль эту нелепую женщину, которая глупо, но мужественно боролась с судьбой. Это была неравная борьба, и Анастасия Самоцветова в ней проигрывала, но она не собиралась сдаваться, и оставалось лишь сожалеть о том, что в качестве объекта для приложения сил ей подвернулся именно он, Иларион Забродов. Иларион чувствовал, что становится на очень скользкий путь, но ничего не мог с собой поделать: он уважал мужественных людей, даже если это были женщины в красных туфлях и желтых гольфах, скатанных в аккуратные валики у щиколоток.