Весь Карл Май в одном томе - Карл Фридрих Май

— Бог в помощь! — невозмутимо парировал это заявление Фриц и, не обращая больше на хирурга ни малейшего внимания, спрыгнул с лошади и с выражением величайшего блаженства на лице растянулся на траве.

Но доктор Моргенштерн был настроен более серьезно, чем его слуга.

— Если вы, дон Пармесан, хотите загнать свою лошадь, — гневно воскликнул он, — то поезжайте дальше, но, учтите, другую вам негде будет взять! Вы безобразно обращаетесь с лошадью. Древние римляне назвали бы ваше отношение к этим замечательным животным «атравитас» или «круделитас», а также «дуритас» или «имманитас» и даже, я думаю, «севита», и все эти слова означают разные оттенки жестокосердия и грубости, чтобы вы знали.

— То, как я обращаюсь со своей лошадью, — мое личное дело, — огрызнулся, как уличный хулиган, хирург. — И никто не смеет указывать мне, что я могу с ней делать, а что — нет. Она — моя собственность, и этим все сказано.

— А я убежден, что никакая, даже баснословно высокая цена, заплаченная за животное, еще не дает человеку права истязать ее. В этом вопросе, — заключил он, — мы с вами расходимся в принципе, но просто по-человечески у меня ваше обращение с лошадью вызывает возмущение. Кстати, мы вас не удерживаем!

И демонстративно отвернулся от хирурга. Тот, подумав немного, счел за лучшее для себя все-таки остаться с немцами, но выразил свое недовольство глухим бормотанием себе в бороду. Потом ровно на полчаса замолчал. Едва истекла тридцатая минута их привала, вновь стал твердить, что, мол, пора ехать, правда, говорил он это уже не вызывающим, как прежде, а довольно нудным тоном. Вдруг послышался перестук колес. Они оглянулись. И увидели катящий по пампе на всех парах почтовый дилижанс. Это был единственный в здешних краях транспорт, регулярно курсировавший между Кордовой и Санта-Фе и перевозящий как почту, так и пассажиров.

Здесь, я думаю, читатель позволит мне сделать очередное маленькое отступление от основной линии нашего повествования, потому что такой предмет и даже, я бы сказал, явление жизни, как аргентинский почтовый дилижанс, заслуживает отдельной новеллы.

Тот, кто уже, возможно, предположил, что этот вид транспорта имеет много общего с немецкой почтовой каретой, сильно заблуждается. Разница между ними примерно такая же, как между ласковым майским ветерком и ураганной силы ветром «памперо». Тут надо принять во внимание еще одну важную вещь: под дорогами в Аргентине понимается нечто совсем иное, чем в Европе. Начнем с того, что в пампе нет никакого материала, подходящего для укладки дорожного полотна, и уже отсюда многое, я думаю, станет ясно. Здесь, когда говорят «дорога», то зачастую подразумевают всего лишь любой более или менее четкий след лошадиных копыт, оставшийся после того, как проехала группа всадников или предыдущий, по расписанию дилижанс. А вообще по пампе каждый ездит как ему вздумается, хотя, конечно, придерживается каких-то ориентиров, указывающих направление к нужной ему цели. Если же путнику попадаются низины, болота или неширокие, но с крутыми берегами речушки, он ищет выход из трудного положения, полагаясь чаще всего лишь на собственную сообразительность и находчивость.

Почтовые станции в пампе под стать этим дорогам. Чаще всего в этой роли выступает все то же убогое ранчо, в котором нет даже намека на какой-либо комфорт.

С чем сравнить этот экипаж, я сразу даже и не найдусь. Обратимся, пожалуй, к той сфере человеческих знаний, в которой столь хорошо чувствует себя один из главных героев этого романа доктор Моргенштерн, поскольку тут аналогии могут оказаться очень точными и выразительными. Так вот: аргентинский дилижанс своей побитостью, обшарпанностью и общей непрезентабельностью наводит на мысль о том, что он вполне мог быть современником пещерных медведей. Внутри этого дилижанса помещаются обычно восемь пассажиров, в то время как в немецкой почтовой карете всего четыре. Места для размещения багажа, естественно, не хватает, и каждый пассажир держит поэтому свою поклажу на собственных коленях.

Дилижанс несет упряжка в семь лошадей, запряженных цугом. Четверка перед кучером, майоралом, сидящим на козлах, впереди четверки две лошади, а перед этими двумя еще одна, на которой сидит форейтор, то есть тот, кто задает темп всей упряжке и выбирает направление движения. Есть и восьмая лошадь — под пеоном, едущим где-нибудь сбоку от упряжки, задача которого — подгонять животных и вообще следить за их состоянием и настроением. Если какая-нибудь из лошадок вдруг начинает недовольно пофыркивать или пытается вставать на дыбы, он быстренько приведет строптивицу в чувство с помощью кнута. На козлах за майоралом имеются дополнительные места, на которых, как правило, устанавливается какой-нибудь багаж. Ящики, тюки и коробки громоздятся и на крыше дилижанса, да еще там умудряются пристроиться несколько человек, которым не хватило места внутри дилижанса.

Сбруя этой упряжки на удивление примитивна: на каждой ездовой лошади всего лишь кожаная подпруга, соединенная с помощью лассо с поводьями майорала, — вот и все.

У майорала есть острая палка, которой он подгоняет ближайших к себе лошадей, и длинная плеть, которой можно достать и переднюю лошадь. Такие же плети имеются также и у форейтора и пеона, так что лошадям не приходится ожидать гуманного к себе отношения ни от кого из них.

Майорал, форейтор и пеон, по первому впечатлению, очень напоминают разбойников с большой дороги: грубоватые, одетые, по большей части, в какие-то полурваные и не слишком-то чистые куртки и штаны, с обветренными суровыми лицами. Но это тот самый случай, когда внешность обманчива. На самом деле они, как правило, очень честные, порядочные и по-своему деликатные люди. Все дело в том, что, согласно неписаному профессиональному кодексу чести аргентинских лошадников, ездить по пампе надо так, чтобы у всех пассажиров, что называется, искры из глаз сыпались, и никак иначе.

Каждый рейс дилижанса начинается со своеобразного, скажем так, звукового сигнала, сравнимого разве что с рычанием готовящегося к нападению тигра. Издает этот рык майорал, и тут же его подхватывают форейтор и пеон. Пассажиры давно привыкли к этому диковатому ритуалу и нисколько его не пугаются. Европейца, случайно оказавшегося в таком дилижансе, поражает не только то, с каким олимпийским спокойствием принимают они этот «сигнал», но и вообще все, что связано с такой поездкой. Трясясь, подпрыгивая и раскачиваясь, несется по пампе лихой дилижанс, а внутри его при каждом толчке начинается броуновское движение баулов и чемоданов, не говоря уже о шляпах: пассажирам не всегда удается удержать их на месте, несмотря на все свои старания. Да что там вещи, и сами люди порой летают по салону