Государевы конюхи - Далия Трускиновская

Из подклета выскочил Фомка.

— Кто там глотку дерет? — спросил Мирон.

— Дядька Максим!.. — Парнишка покрутил головой, ища, откуда был крик, и тут он повторился. Его подкрепил лай.

— Что ж он в саду-то делает? — спросил удивленный Фомка. — Чего он там позабыл?

И побежал на голос.

Стенька схватил Мирона за руку и затащил за угол. Он это сделал вовремя — дворня, ругаясь спросонок, посыпала из подклета, лба не перекрестив. И вроде бы там никого не осталось…

— Что у них стряслось? — спросил Стенька, отменив свое убожество. — Кого там псы поймали?

— Пойдем-ка да поглядим, — предложил Мирон.

Боярские хоромы были невелики — то ли на шести, то ли на семи срубах высились терема, одно крытое крыльцо было главным — широкое, с пологой лестницей, за углом было другое, сзади наверняка имелось и третье — крылечко для боярышень с подружками, откуда спускаться в крошечный сад. Вот туда и понесся весь народ.

Стенька с Мироном были осторожны, шли тихо, выглянули из-за угла с бережением. Увидели саженей за пять от девичьего крыльца одни лишь отставленные зады — мужики все как один над чем-то нагнулись и невнятно галдели. Вдруг раздалось отчаянное:

— Да за боярином же бегите!..

Рванулись сразу двое, понеслись в обход, а тут и на крылечке появились разбуженные переполохом бабы в распашницах, кое-как накинутых поверх рубах. В одной подпоясанной рубахе — только по горнице без посторонних ходить, потому что стыдная это одежда, тело чересчур облегает, все напоказ. А на люди — хоть в какой распашнице, накинутой поверх рубахи. Это даже спросонья свято соблюдали.

— Илюшеньку? — неуверенно повторил Стенька имя, что с трудом удалось разобрать в общем гомоне.

— Неужто сыскался? — с преждевременной радостью спросил Мирон.

И через миг все стало ясно — завопили на крыльце бабы, а мужики выпрямились и из толпы появился один — сторож Максимка. Он держал на руках младенца — и нес его так, как несут неживого.

Младенец и точно был простоволос, в одной рубашечке, запрокинутая его головка в светлых кудряшках и босые ножки казались особенно жалкими.

Навстречу сторожу выбежал мужчина, при взгляде на которого Стенька ахнул и перекрестился. Ему показалось, что на боярский двор нечистая сила принесла конюха Аргамачьих конюшен Богдана Желвака, воспоминания о котором были такого рода, что Стенька затолкал их в самые дальние закоулки памяти.

Но ярыжка миг спустя понял, что ошибся. Сходство имелось, да не такое, чтобы в ужасе креститься. Богдаш был высок, поджар, с резкими чертами лица, а этот, с виду Желваков ровесник, — чуть пониже, станом поплотнее, личиком пошире, нос — картошкой, разве что удивительной желтизны волосы и борода соответствовали. Но и он был хорош собой, и на него в иное время девки, поди, оборачивались, а рядом встав — норовили на ногу, балуясь, наступить.

Сейчас этот человек был нечесан, как выскочил из постели, так и прибежал босиком.

— Максимка!.. Господи, нашлось дитя! — воскликнул он.

В волнении протянул он руки к сторожу, но тот помотал головой.

— Не тронь, Василий Ильич, — сказал Максимка. — Тут уж не поможешь… опалился гневом на нас Господь…

Стенька понял, что этот Василий Ильич — лицо, приближенное к боярину — может, старший ключник, может, приказчик.

— Удавили!.. Тогда ж и удавили, когда выкрали!.. Уж тленом от него тянет, от бедненького!.. — гомонили мужики.

Пренебрегая правилами, Максимка взошел на девичье крыльцо и встал там, ожидая, пока разбудят и приведут боярыню с боярином. Наконец старый боярин вышел, встал наверху, за ним появилась боярыня, закрывавшая лицо полосатой шелковой фатой. Мужская дворня сгрудилась внизу и притихла.

— Вот те, бабушка, и Юрьев день… — прошептал Стенька и посильнее вытянул шею. Он хотел понять, где отыскали бедное дитя.

Боярин о дочках заботился — было у них все, что положено по званию, и наряды, и утехи. В саду для боярышень разбили цветник, приладили к дереву висячие качели, поставили лавочки. А что меж деревьев вскопаны грядки под морковь, репу и огурцы, так это во всех московских садах заведено — не пропадать же земле зря. И в самом Кремле у многих вдоль забора капуста и свекла растут — все ж свое, не купленное! Но орава мужиков цветник и даже грядки потоптала, и Стенька приблизительно определил, где была страшная находка.

— Вот диво, откуда ж он там взялся? — не дожидаясь Стенькиного вопроса, спросил Мирон.

— Через забор, что ли, перебросили?

— С князя Сицкого двора?!

— А там Сицкого двор, что ли?

Тут раздался истошный крик — так только мать может завопить, увидев мертвого сыночка, да и рухнуть наземь. И снова загомонила боярская дворня. И зычный голос боярина призвал было всех к повиновению, да сорвался…

— Мирошка! А Феодосий где?

— Феодосий?..

И точно — пропал молодой инок вместе с мешком, сгинул, исчез. Ни один из четырех кобелей ему вслед не взбрехнул. Что за притча?

Мирон и Стенька переглянулись — обоих озадачила одна мысль: уж не младенец ли был в том мешке?

Очевидно, мысль была настолько сильна, что расправила крылья и полетела к крыльцу, к огороднику Михею, к сторожу Максимке, к доброму дворнику Онисию.

— Богомольцы-то! — воскликнул Михей. — Куда богомольцы подевались?!

Михей мог вспомнить про них безнаказанно — не он пустил на двор троих чернорясцев, из которых один лишен слуха и речи.

— Какие тебе богомольцы, дурак? — крикнул сверху боярин, не велевший в эти скорбные дни пускать посторонних.

— Он, точно — он! — в восторге от своего открытия шептал Стенька. — Он на нашем хвосте сюда въехал! Ему как раз сюда попасть было надобно! Он младенца в мешке пронес да и выкинул под кусты!..

— Богомольцев троих Ониська пустил ночевать! — верноподданнически заорал дед Михей. — Вот хоть Фомка подтвердит!

— Были богомольцы! — закричал и парнишка. — Вот те крест, боярин-батюшка, — были! Все трое!

— Сюда их, ко мне, живо!

— Бить будут… — догадался Мирон. — Где ворота-то, Степа?..

Но как раз к воротам бежать было опасно — следующим повелением боярин именно туда направил дворню, чтобы не упустить подлецов.

Отродясь оба ярыжки в такую передрягу не попадали.

Конечно, они могли признаться, что служат в Земском приказе и занимаются розыском, да только сперва ведь побьют, а потом уж выслушивать станут… коли на тот свет сгоряча не отправят…

— Погреб, Мироша… — догадался Стенька. — Нора…

Где погреб — они сообразили сразу. Не всякое особо стоящее строение наполовину в землю врастает, замшелым камнем обложено и дверцу имеет низкую, к которой по трем высоким ступенькам спускаться надобно. Не у всякого строения выветривается на шестах, чтобы не попортилась, сухая соленая, вяленая и копченая рыба…