Честь самурая - Эйдзи Есикава

Военачальники в полном сборе ждали снаружи. Походный стул, приготовленный для Мицухидэ, пустовал. Оруженосцы Мицухидэ объяснили собравшимся, что он все еще в храме и должен вот-вот появиться. Вскоре из храма вышли все его приближенные, а вслед за ними и сам Мицухидэ в сопровождении Тосимицу, Мицухару, Мицутады и Мицуаки.

— Все ли командующие корпусов в сборе? — осведомился Мицухидэ.

С молниеносной быстротой площадь перед храмом окружили воины. Мицухидэ настороженно огляделся по сторонам, безмолвное предостережение читалось в глазах его военачальников.

— Вам могут показаться излишними предосторожности, которыми я обставил эту встречу, — сказал Мицухидэ. — И главным образом потому, что речь идет о моих ближайших соратниках, которым я целиком и полностью доверяю. Но не спешите осуждать меня за это: эти меры приняты исключительно для того, чтобы объявить вам о великом и долгожданном событии — о событии, которое предопределит судьбу всей страны, а для нашего клана будет означать или небывалое возвышение, или бесславную гибель.

И он поведал им о своих намерениях. Мицухидэ перечислил воинам обиды, которые ему довелось претерпеть от Нобунаги, — унижение в Суве, унижение в Адзути и последнее оскорбление — приказ принять участие в западном походе под началом Хидэёси. Затем он напомнил воинам длинный список имен всех тех, кто долгие годы верой и правдой служили Нобунаге и были впоследствии обречены на самоубийство. Именно Нобунага, по его словам, постоянно попирал справедливость, разрушал культуру, злоумышлял против традиций и вверг в итоге страну в хаос. Он закончил речь стихами собственного сочинения:

Пусть человек несведущий

Твердит, что хочет,

А мне безразличны

И власть, и слава.

Прочитав стихотворение, Мицухидэ невольно почувствовал жалость к самому себе и слезы покатились у него по щекам. Его старшие соратники тоже заплакали. Некоторые даже закусили рукав зубами, другие пали ниц, касаясь земли лбом. И лишь один человек удержался от слез — это был испытанный во многих боях Сайто Тосимицу.

И вот он начал речь, желая пресечь появление слабости и обратить ее в жажду мести:

— Мне кажется, его светлость открыл перед нами свою душу, потому что он уверен в том, что на нас можно положиться. Если оскорблен князь, его приверженцы умирают. Да и разве одного только нашего господина оскорбили и унизили? Моим старым костям отпущено уже совсем немного времени, но если падет князь Нобунага, а мой господин станет правителем всей страны, я умру без малейших сожалений.

Мицухару взял слово следующим:

— Каждый из нас считает себя только частью его светлости и надеется послужить его правой рукой. Поэтому, раз уж он принял такое решение, у нас нет другого выбора. Мы должны быть вместе с ним до последнего часа.

Все остальные военачальники вторили словам своих соплеменников. Глаза у всех пылали огнем, что могло означать только одно: окончательное и бесповоротное «да». Когда Мицухидэ поднялся со своего походного стула, присутствующих охватил неподдельный восторг. Они хором поздравили его — таков был в те времена торжественный ритуал, совершаемый перед уходом на войну.

Ёмода Масатака поднял взгляд на небо и призвал собравшихся душой и мыслями подготовиться к тому, что им предстояло.

— Скоро настанет час Петуха. Расстояние до столицы составляет всего пять ри. Срезая путь, мы сможем прибыть в храм Хонно к рассвету. И если мы управимся в храме Хонно до часа Дракона, а вслед за этим разрушим храм Мёкаку, дело будет закончено уже к завтраку.

Он говорил, обращаясь к Мицухидэ и к Мицухару, полностью уверенный в собственной правоте. Разумеется, его слова не были ни советом, ни рекомендацией. Он попросту давал понять военачальникам, что страна у них уже, считай, в руках и что им следует воодушевиться перед решающей схваткой.

Была вторая половина часа Петуха. В тени гор дорога казалась уже совсем темной. Воины при оружии и в доспехах, построившись рядами, прошли деревню Одзи и поднялись на холм Оиносака. Ночное небо сияло звездами, а лежащая внизу столица казалась его отражением.

Красноватые лучи заходящего солнца падали в пустой ров, опоясывающий храм Хонно. Был первый день шестого месяца. Солнце весь день безжалостно палило над столицей, и сейчас даже в сравнительно глубоком рву лишь кое-где оставались влажные пятна стремительно высыхающей глины.

Крытые черепицей глинобитные стены тянулись более чем на сто кэнов с запада на восток и на двести — с севера на юг. Ров был шириной в двенадцать сяку и глубже, чем обычно бывают рвы вокруг храмов. Из-за стены снаружи были видны крыши главного храма и примерно десятка построек, и только. А с чуть большего расстояния можно было видеть знаменитую медоносную акацию, росшую в углу ограды. Она была так высока и пышна, что ее прозвали Лесом Хонно, а еще называли Медовой Рощей.

Дерево было знаменито и тем, что росло возле пагоды Восточного храма. Когда лучи послеполуденного солнца касались его макушки, с него взмывало в небо бесчисленное множество ворон. И какими бы изысканными и утонченными манерами ни отличались жители Киото, с тремя вещами им пришлось смириться: с бродячими собаками по ночам, с коровьим навозом на улицах по утрам и с воронами после полудня.

На обнесенных стеной храмовых угодьях оставалось еще много свободного места. Немало трудов предстояло приложить, чтобы завершить восстановление двадцати или около того зданий, уничтоженных пожаром в ходе смуты, не пощадившей и столицу. Если от главных ворот храма пойти в сторону Четвертой улицы, то можно было увидеть в непосредственной близости от храма дворец наместника Киото, за ним — самурайский квартал, а далее — улицы с домами состоятельных граждан. В северной же части города со времен сёгуната сохранились островки трущоб, а одна узкая улочка всем своим видом по-прежнему вполне оправдывала свое старинное название — именовалась она Ужасной.

Детвора высыпала из жалких лачуг на улицу. С сопливыми носами, со ссадинами и сыпью на руках и ногах дети разлетелись по городу, как гигантские насекомые на тощих крыльях.

— Идут миссионеры! — кричали дети.

— Священники из храма Намбан! И у них здоровенная птичья клетка! — ликовали они.

Трое миссионеров, услышав детские возгласы, рассмеялись и замедлили шаг, словно давая друзьям возможность нагнать себя.

Храм Намбан, известный в городе как «Миссионерская церковь», был расположен неподалеку, на Четвертой улице. С утра местные жители слышали пение монахов из храма Хонно, а по вечерам кварталы лачуг оглашались колокольным звоном из церкви. Ворота храма Хонно были весьма внушительны, и тамошние монахи расхаживали по улицам с высокомерным видом; миссионеры же не чинились, и местный люд приветствовал их с большой радостью. Увидев ребенка с шишкой или с болячкой на голове, миссионер останавливался и объяснял мальчику, как помочь горю; если кто-нибудь из жителей округи заболевал, священники спешили его навестить. Известно, что никому не следует встревать в спор между мужем и женой, но миссионеры пренебрегали и этим правилом — и сплошь и рядом весьма успешно. Поэтому все считали их людьми добрыми и отзывчивыми.