Шантарам - 2. Тень горы - Грегори Дэвид Робертс

Абдулла. Абдулла.

Я пошел в лес, взяв с собой канистру с водой, освободил свой организм от всего лишнего, вычистил и вымыл себя и вернулся к нашей палатке. Карла сидела на одеяле, глядя на огороженный кусок неба.

– Как себя чувствуешь? – спросил я.

– Нормально. А ты где был?

– Мылся.

– Промыв перед этим мои царапины.

– Ну да, я же все-таки медбрат.

Я пристроился рядом с ней, и она положила голову мне на грудь.

– Его больше нет, – произнесла она.

– Его больше нет, – откликнулся я.

День развернул свое голубое знамя, жизнь стряхивала с себя сон и доносила до нас звуки утра: возгласы, смех, пронзительные в ярком свете крики птиц и вибрирующее любовное воркование голубей.

Она снова уснула, а я лежал, погрузившись в покой, какой возникает, когда рядом спит любимая, но мысли об Абдулле кровоточили в мозгу, как раны, оставленные пулей.

Он всегда держал себя в руках, он не жалел своей крови ради друга и был порой жесток в ущерб собственной чести. Последнее было свойственно и мне, хотя по-другому.

Я наконец тоже уснул, найдя утешение в словах Идриса, которые все время крутились у меня в голове, как овцы, бесконечно считавшие овец: «Тайна любви в том, какими мы станем». «Тайна любви в том, какими мы станем». Шелест этих слогов перешел в шум первого легкого муссонного дождя, начавшегося, когда мы утром проснулись.

Мы вернулись в лагерь, не залечив до конца раны, нанесенные событиями этой ночи, и тут пошел настоящий дождь, словно целые моря, очищенные при вознесении, заполнили небо и низвергались, стекая с плеч деревьев, сотрясаемых ветром.

Журчали ручейки, прокладывая себе путь между корнями, птицы съежились на ветках, не рискуя отправиться в полет. Растения, которые были прежде едва заметными апострофами, превратились в пространные абзацы; вьющиеся стебли, дремавшие наподобие змей в зимней спячке, ожили и вызывающе корчились, обрастая свежей зеленью. Крещенный небом мир возрождался, и надежда смывала с горы накопившиеся за год грязь и кровь.

Мы прожили на горе всю первую муссонную неделю. Изредка выглядывало солнце, Сильвано плясал вместе с учениками под солнечно-дождевыми струями, и даже Идрис проделал пару танцевальных па, опираясь на посох. В конце недели мы с Карлой спустились с горы – в последний раз.

Мы не знали, что спустя год природа сотрет крутую тропу на вершину, а открытая площадка вместе с пещерами зарастет буйной зеленью после того, как Идрис с учениками покинут лагерь и переберутся в Варанаси.

Мы не знали, что никогда больше не увидим Идриса. Мы разговаривали о нем по пути к автостраде, не подозревая, что он уже стал для нас тенью философии, продолжая жить в наших воспоминаниях и порожденных им идеях. Мы не догадывались, что Идрис так же безвозвратно ушел от нас в прошлое, как Абдулла.

Мы удирали от черной тучи до самого истока полуострова, Метро-Джанкшн, и едва успели припарковать байк под арками «Амритсара», как разразилась гроза. Она изливала на нас потоки воды с двух сторон, а мы хохотали, прижавшись друг к другу. Когда гроза кончилась, мы вытерли байк насухо. Карла при этом непрерывно разговаривала с ним – автомеханик с психотерапевтическим уклоном.

Поднявшись по лестнице в наш холл, мы обнаружили, что он за время нашего отсутствия преобразился. На месте потайного шкафа Джасванта был холодильник со стеклянной дверью. Шикарное кресло осталось, но деревянный стол был заменен модерновой стойкой из слоистого синтетического материала со стеклом.

Сам Джасвант был при полном параде, в шикарном костюме с галстуком.

– Какого черта, Джасвант? – спросил я.

– Перемены надо принимать благосклонно, старик, – сказал он. – Приветствую вас, мисс Карла. Я исключительно рад снова видеть вас.

– Прекрасный костюм, Джасвант, – отозвалась она.

– Благодарю вас, мисс Карла. Как по-вашему, он сидит нормально?

– Очень стройнит. Дай-ка руку. Только осторожнее, с меня течет ручьями.

Я со стариковским скептицизмом взирал на новый прилавок.

– В чем дело? – спросил Джасвант.

– Твой стол выглядит как стойка таможенника в аэропорту.

– Ну и что?

– К стойке таможенника подходишь поневоле, а не потому, что тебе этого хочется.

– Ты можешь подойти к старому столу, как только тебе захочется. Олег купил его, и он стоит в твоем номере.

– Олег молодец. Он опередил меня.

– Новая стойка вполне хороша, Джасвант, – сказала Карла. – Если поставить какой-нибудь горшок с цветком на верхнюю полку рядом с большой красивой раковиной, а на вторую полку положить пресс-папье из дутого стекла, станет уютнее. Я могу дать тебе раковину, если хочешь, а также пресс-папье с вмурованным в него одуванчиком.

– Правда? Это было бы здорово.

– Не вижу рома, – заметил я, протирая запотевшее стекло нового холодильника, – и сыра.

– Меню изменилось, – сказал Джасвант, похлопывая по синтетической папке со списком продуктов, лежавшей на синтетическом прилавке.

Я не стал в нее заглядывать.

– Мне нравилось старое меню.

– Старого же не было, – нахмурился Джасвант.

– Вот и я о том же.

– В агентство «Утраченная любовь» теперь приходит много народа, и нужно создать соответствующую обстановку. Ты должен шагать в ногу со временем, Лин.

– Я предпочитаю, чтобы время шагало в ногу со мной.

– Джасвант, у меня есть для тебя радостная новость, – сказала Карла. – Я собираюсь произвести кое-какие изменения в моем номере.

– Изменения? – Коммерческая жилка Джасванта напряглась, он ослабил узел галстука.

В ближайшие же дни Карла разобрала свой бедуинский шатер, и мы покрасили стены в ее комнатах в красный цвет, для разнообразия отделав черной краской двери и дверные косяки. Джасванту не на что было жаловаться, поскольку он продавал нам краску.

Из научных журналов Карла вырезала изображения птичьего пера и листа и вставила их в золоченые болливудские рамы. В третью раму она поместила страничку из сборника стихотворений, которую морской бриз принес ей как-то на улице.

Потом,

когда меня не будет с тобой

и ты будешь достаточно одинока,

чтобы считать гвозди, забитые в твое сердце,

как в дверь сокровищницы,

когда ты пристроишь свое молчание

в вазе на один час

вместе с воспоминаниями о наших руках