4321 - Пол Остер

Фергусон отчего-то задержался в доме дольше, чем следовало бы, – в старом Замке молчанья, где его держали узником семь лет и где он написал рассказ про ботинки, – по большей части он в одиночестве стоял в углу гостиной и почти не разговаривал с теми несколькими десятками чужих людей, что там собрались, сам не желая там быть, но не желая и уходить, принимая соболезнования от различных мужчин и женщин после того, как их поставили в известность, что он сын Станли, благодарно кивая им, пожимая руки, но все равно – слишком ошеломленный для чего угодно, способный лишь соглашаться с ними в том, насколько потрясены они и ошарашены внезапной, шокирующей кончиной его отца. Его тети и дяди ушли пораньше, рыдающий, донельзя расстроенный Сэм Бронштейн и его жена Пегги направились к дверям, но даже после того, как большинство гостей к концу дня потянулось к выходу, Фергусон все равно не был готов позвонить Дану и попросить его забрать (он собирался провести ночь в доме на Вудхолл-кресент), поскольку причину, почему так задержался, он теперь понял – чтобы выпала возможность поговорить с Этель наедине, и когда она пару минут спустя подошла к нему и спросила, не могут ли они отойти куда-нибудь и побеседовать там в одиночестве, его успокоило то, что и сама она думала о том же.

То был печальный разговор, один из самых грустных во всей состоявшейся истории его жизни – сидеть с неведомой мачехой в уголке для телевизора в недавно переоборудованном цоколе и делиться тем, что им было известно о загадке, которой был Станли Фергусон, человек, как в том призналась сама Этель, кто был для нее почти недосягаем, и до чего жалел Фергусон эту женщину, наблюдая, как она содрогается в слезах, затем на некоторое время берет себя в руки, потом снова не выдерживает, какое потрясение, все время повторяла она, какой это шок – пятидесятичетырехлетний человек на полной скорости врезается в кирпичную стену смерти, второй муж, которого она похоронила за последние девять лет, Этель Блумберг, Этель Блюменталь, Этель Фергусон, два десятка лет уже – учительница шестого класса в бесплатных средних школах Ливингстона, мать Аллена и Стефании, и да, сказала она, совершенно объяснимо, что они обожали Станли, поскольку Станли чрезвычайно хорошо к ним относился, ибо после многих изысканий по теме Станли Фергусона она вывела заключение, что он был щедр и добр с чужими, но закрыт и непроницаем для тех, с кем ему следовало быть ближе всех остальных, для его жены и детей, в данном случае – его единственного ребенка, Арчи, поскольку Аллен и Стефания для него были не более чем дальними посторонними, парой детей, сравнимых с сыном и дочерью четвероюродного брата или человека, который моет ему машину, отчего он запросто был с ними добр и щедр, а у тебя как же, Арчи, спросила Этель, и почему столько негодования друг на друга накопилось у вас с ним за годы, столько горечи, что Станли отказывался разрешать мне встречаться с тобой и не допустил тебя на нашу свадьбу, хоть и повторял все время, что против тебя ничего не имеет и – говоря его словами – согласен выждать.

Фергусону хотелось объяснить ей это, но он знал, до чего трудно будет нырнуть в тысячу нюансов частностей долгой сумеречной борьбы, что длилась почти всю его жизнь, поэтому все это он выпарил до одного простого и внятного заявления:

Я ждал, чтобы он на меня вышел, он ждал, чтобы я вышел на него, а не успел кто-либо из нас уступить, как время истекло.

Два упрямых дурака, сказала Этель.

Вот именно. Два дурака, залипших в своем упрямстве.

Нам не изменить того, что произошло, Арчи. Сейчас все закончилось и прошло, и я могу сказать только, что надеюсь, ты не станешь себя этим изводить сильнее, чем уже извел. Твой отец был человек странный, но не жестокий и не мстительный, и хоть тебе и пришлось с ним туго, я убеждена, что он был за тебя.

Откуда вы это знаете?

Потому что он не вычеркнул тебя из своего завещания. С моей точки зрения, сумме следовало быть намного больше, но, если верить тому, что мне говорил твой отец, тебе неинтересно стать совладельцем сети из нескольких магазинов бытовой техники. Правильно?

Вообще никакого.

Я все равно уверена, что ему следовало оставить тебе гораздо больше, но и сто тысяч долларов неплохо, верно?

Фергусон не знал, что ей ответить, поэтому и дальше сидел в кресле и ничего не говорил, отвечая на вопрос Этель покачиванием головы, что означало нет, сто тысяч долларов вовсе не плохо, хоть в тот миг он и не был уверен, хочет он эти деньги принимать или нет, и теперь, раз им сказать друг дружке больше было нечего, Этель и Фергусон вернулись наверх, откуда он позвонил отчиму и сказал, что готов, пусть забирает его отсюда. Когда через пятнадцать минут перед домом возникла машина Дана, Фергусон пожал руки Аллену и Стефании и попрощался с ними, а когда Этель провожала его до дверей – сказала сыну своего покойного мужа, что ему в ближайшую неделю-другую следует ждать звонка от адвоката Каминского по поводу его наследства, и после этого Фергусон и Этель обнялись на прощание, жесткое, пылкое объятие солидарности и нежности, и пообещали отныне не терять связи друг с дружкой, пусть и знали оба, что никогда этому не бывать.

В машине Фергусон закурил свой четырнадцатый за день «Камел», приоткрыл окно и повернулся к Дану. Как мать? Вот было первое, что он спросил, пока они двигались к Вудхолл-кресент, странноватый, но необходимый вопрос о состоянии рассудка его матери после того, как она узнала, что ее бывший муж и супруг восемнадцати лет и отец ее сына внезапно и резко покинул этот мир, поскольку, несмотря на их злой развод и непрерывное молчание, повисшее между ними после, ее это известие должно было все-таки встряхнуть.

Слово встряска все и описывает, ответил Дан. Что объясняет и слезы, я думаю, и изумление, и скорбь. Но то было два дня назад, а теперь она более-менее как-то с этим всем сладила. Сам же знаешь, как оно, Арчи. Как только кто-то умирает, начинаешь чувствовать про этого человека всякое, какие бы неприятности ни происходили между вами в прошлом.

Значит, говоришь, с нею все в порядке.

Не волнуйся. Перед моим отъездом она попросила меня узнать у тебя, известно ли тебе что-то о завещании твоего отца. Мозги у нее опять варят, а это показывает, что слез больше не будет. (На миг отрываясь от дороги, чтобы взглянуть на Фергусона.) Ее больше беспокоишь ты, чем она сама. Как и меня, кстати сказать.

Чем говорить об омертвелости и смятении в собственном мозгу, Фергусон рассказал Дану о сотне тысяч долларов. Он предполагал, что шестизначная цифра произведет на того впечатление, но обычно невозмутимый и бесшабашный Дан Шнейдерман остался отчетливо равнодушен. Для человека с таким состоянием, как у Станли Фергусона, сказал он, сто тысяч долларов – еле-еле минимум, любая сумма ниже этой была бы оскорбительна.

И все же, возразил Фергусон, это чертова куча денег.

Да, согласился Дан, нешуточная гора.

Затем Фергусон объяснил, что еще не решил, как ему хочется с этим поступить – принять ли деньги для себя или раздать, – а пока он это обдумывает, ему бы хотелось, чтобы Дан и мать подержали их у себя, и если они пожелают их часть на что-нибудь пустить, пока он еще не решит, то они могут вольно ими распоряжаться, с его благословением.