4321 - Пол Остер

Ему теперь хватало денег на то, чтобы жить год, и впервые за последние пять месяцев Фергусону удалось не раскрошиться, держась за свой план. Сейчас для него имели значение только четыре вещи: писать свою книгу, любить Селию, любить своих друзей и ездить в Бруклинский колледж и обратно. Он не то чтобы перестал обращать внимание на мир, но мир больше не просто разваливался на части – мир запылал, и вопрос уже стоял так: Что делать или чего не делать, когда мир горит, а у тебя даже нет огнетушителя, когда пламя не только вокруг тебя, но и в тебе, и что бы ты ни делал или чего не делал, действия твои ничего не изменят? Держись плана – пиши книгу. То был единственный ответ, какой мог придумать Фергусон. Пиши книгу, заменяя настоящее пламя воображаемым огнем, и надейся, что усилия твои сложатся во что-то большее, чем ничего. Что же касается Тетского наступления в Южном Вьетнаме, отречения Линдона Джонсона, что касается убийства Мартина Лютера Кинга – следи за ними как можно тщательней, впитывай их в себя как можешь глубоко, но помимо этого – ничего. Он не намеревался сражаться на баррикадах, но будет подбадривать тех, кто на них выйдет, а затем вернется к себе в комнату и станет писать свою книгу.

Он понимал, насколько шатка такая позиция. Ее надменность, ее себялюбие, порок его мышления, дескать, искусство превыше прочего, но если не держаться за этот довод покрепче (который, вероятно, вообще не столько довод, сколько инстинктивный рефлекс), он поддастся на контрдовод, который постулирует мир, где уже необязательны книги, а какая точка во времени может быть важнее для сочинения книг, нежели год, когда мир пылает – и ты в огне вместе с ним?

Затем прилетел первый из двух больших ударов, что обрушились на него той весной.

В девять часов вечера шестого апреля, через два дня после убийства Мартина Лютера Кинга, когда в половине крупных городов Америки пылали настоящие пожары, в квартире Фергусона на Восточной Восемьдесят девятой улице зазвонил телефон. Некто по имени Аллен Блюменталь желал побеседовать с Арчи Фергусоном, и не сам ли Арчи Фергусон сейчас снял трубку? Да, ответил Фергусон, пытаясь вспомнить, где он уже слышал имя Аллена Блюменталя, которое смутно ему что-то напоминало в дальнем уголке его памяти… Блюменталь… Блюменталь… и тут наконец его дернуло узнаванием: Аллен Блюменталь, сын Этель Блюменталь, женщины, на которой последние три года женат его отец, неведомый сводный брат Фергусона, во время свадьбы ему исполнилось шестнадцать, а теперь, стало быть, девятнадцать, всего на два года моложе Фергусона – ровесник Селии.

Вам же известно, кто я, правда? – спросил Блюменталь.

Если вы – тот Аллен Блюменталь, о ком я думаю, ответил Фергусон, то вы мой сводный брат. (Пауза, чтобы размах этого слова дошел.) Привет, братишка.

Блюменталь не рассмеялся в ответ на мягкую, но дружелюбную шуточку Фергусона и не стал зря тратить время, а сразу приступил к делу. В семь часов того утра, играя перед работой в теннис на закрытом корте в «Теннисном центре Южной Горы» со своим другом детства Сэмом Бронштейном, отец Фергусона рухнул и скончался от сердечного приступа. Похороны послезавтра в храме «Б’най Авраам» в Ньюарке, и Блюменталь сейчас звонит по поручению своей матери, чтобы пригласить Фергусона на службу, проводить которую будет ребе Принц, а затем в поездку вместе с членами семьи на кладбище в Вудбридже на похороны, после которых (если Фергусон будет к этому склонен) он может присоединиться к ним у них в доме в Мапльвуде. Что Блюменталь должен передать своей матери? Да или нет?

Да, ответил Фергусон. Конечно, я приеду.

Станли был такой чудесный парень, сказал неведомый сводный брат, и голос его, дрожа, сместился в другой регистр. Уму непостижимо, что это произошло.

Фергусон услышал, как в горле у Блюменталя перехватило, – и вдруг мальчик зарыдал…

А вот у Фергусона слез, однако, не возникло. Еще долго после того, как повесил трубку, не мог он почувствовать ничего, кроме огромной тяжести, давившей ему на голову, десятитонного камня, который обездвижил его до самых лодыжек и подошв, а затем, помаленьку, вес этот сместился внутрь и сменился ужасом, ужас пополз через все его тело наверх и загудел в венах, а после ужаса – вторжение тьмы, тьмы у него внутри и вокруг него, и голос у него в голове говорил ему, что мир больше не реален.

Пятьдесят четыре. И ни единым глазком на него не взглянул после той нелепой телевизионной рекламы полтора года назад. Не бывает ниже цен, не бывает лучше настроенья. Представить только: рухнуть замертво в пятьдесят четыре.

Ни разу за все годы их борений и молчаний Фергусон такого не желал – и не представлял себе, что это может случиться. Его некурящий, непьющий, вечно подтянутый и спортивный отец должен был дожить до глубокой старости, и так или иначе, на каком-то рубеже в грядущих десятилетиях они с Фергусоном нашли бы способ очиститься от гнили, что между ними наросла, но такое допущение основывалось на уверенности в том, что им предстоит еще много лет впереди, а вот теперь никаких лет больше не осталось, даже дня, или часа, или малейшей доли секунды.

Три года нерушимого молчания. Вот что было хуже всего, те три года и больше никакой возможности это молчание нарушить, никаких прощаний на смертном одре, никакой предваряющей затяжной болезни, какая могла бы подготовить Фергусона к этому удару, и до чего же странно, что с тех пор, как Фергусон подписал договор на свою книгу, он вновь все больше и больше думал об отце (из-за денег, подозревал он, доказательства того, что в мире есть люди, готовые давать ему денег за неподотчетную работу по сочинению вымышленных историй), и за последний месяц или около того Фергусон даже размышлял над возможностью послать отцу экземпляр «Прелюдий», когда книга выйдет, чтоб только показать ему, что он справляется, обходится без него на своих собственных условиях, а также (быть может) – в виде жеста начального раунда, который, может, и привел бы к какому-то будущему примирению между ними, задаваясь вопросом, отреагирует на него отец или нет, выбросит книжку сразу или сядет и напишет ему письмо, а если он действительно откликнется, надо будет ответить и ему – и договориться о встрече где-нибудь, чтобы раз и навсегда наконец все друг другу выложить, честно и откровенно впервые в жизни, несомненно – матерясь и оря друг на друга почти весь разговор, и стоило только Фергусону проиграть эту сцену у себя в голове, она, в общем и целом, перерастала в потасовку до крови, они вдвоем мутузили друг друга, пока окончательно не выбивались из сил и больше рук поднять не могли. Также было возможно, что в итоге он бы книгу ему посылать не стал, но хотя бы думал об этом, и это же наверняка что-то значило, уж точно это могло служить знаком надежды, ибо даже кулачные удары лучше пустой отстраненности последних трех лет.

Ехать в синагогу. Ехать на кладбище. Ехать в дом в Мапльвуде. Ничтожность и тщетность всего этого: впервые встретиться с Этель и ее детьми – и обнаружить, что они настоящие люди с ногами и руками, лицами и пальцами, потерявшая от горя рассудок вдова изо всех сил старается выдержать это испытание с прямой спиной, не холодная личность со свадебной фотографии в «Стар-Леджере», а заботливая, скромная женщина, которая влюбилась в его отца и вышла за него замуж, почти наверняка терпеливая, щедрая жена, быть может, в каком-то смысле и жена получше для его отца, чем была стремительная, независимая Роза, и, получив поцелуй в щеку от их матери, поздоровавшись за руки с Алленом и Стефанией, которые явно любили Станли больше, чем когда-либо его собственный биологический сын, – Аллен теперь заканчивал первый курс в Ратгерсе и намеревался специализироваться в экономике, что, должно быть, очень понравилось бы его отцу, разумный мальчик, в облаках не витает, в отличие от разочаровавшего его настоящего сына, который обитает по большей части где-то на Луне, и помимо второй семьи своего отца Фергусон оказался и среди членов своей первой семьи, теть и дядьев из Калифорнии, Джоан и Милли, Арнольда и Лью, кого Фергусон не видел с самого раннего своего детства, и больше всего в этой давно утраченной родне Фергусона поразил тот причудливый факт, что хотя братья были и не слишком-то похожи друг на друга, каждый из них по-своему сильно напоминал его отца.