Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925 - Марк Д. Стейнберг

Личность: ее представление в русской гражданской культуре

Вопреки распространенному стереотипу, что в политической культуре России нет места либеральным идеям модерна об автономной личности, обладающей естественными правами и самоценностью, в последние годы царского режима подобные идеи заполнили активизировавшийся гражданский дискурс. Рассуждения о личности, ее общественном и нравственном значении служили важным контекстом, на фоне которого рабочие также размышляли на эти темы и в который вносили свой вклад. С конца XVIII века, а особенно с середины XIX века, публичные дискуссии об этике и общественном устройстве, которые велись в журналах, газетах, книгах и различных кружках в России (как и в Западной Европе и часто с опорой на европейские источники), все более и более фокусировались на внутреннем мире, свободе и правах человека. Ключевым в этих размышлениях являлось слово «личность», обозначавшее не просто индивида или человеческую особь, но человека в аспекте его внутренней природы, неповторимости и тех свойств, которые делают индивида достойным уважения и свободы[100][101].

Особенно прочные корни подобные идеи пустили в среде российской интеллигенции, от либералов до марксистов, символом веры которых стало убеждение, что главная цель общественного переустройства – свобода и достоинство человеческого существа и она достигается устранением социальных, культурных и политических преград, сдерживающих полное развитие человеческой личности. Уже в конце XVIII века известные мыслители Н. И. Новиков и А. Н. Радищев, а также писатель-сентименталист Н. М. Карамзин способствовали возрастанию интереса к индивидуальности и тому нравственному значению, которое имеет признание человеческого достоинства и ценности личности. В середине XIX века подобные ценности приняли форму социальной, политической и культурной критики, которая распространялась все шире и перекликалась с европейскими интеллектуальными традициями, но сопровождалась характерно русским нравственным накалом. В XIX веке понятие «личность» являлось ядром философии западников, представленной либеральным и социалистическим направлениями. Такие влиятельные критики общественного устройства России, как В. Г. Белинский, А. И. Герцен, Д. И. Писарев, Н. А. Добролюбов, Н. Г. Чернышевский, П. Л. Лавров, повторяли с неизменным пылом мнение, высказанное Белинским в начале 1840-х годов: человеческая личность – «мысль и дума века». Он писал: «Человеческая личность выше истории, выше общества, выше человечества», а также что «судьба субъекта, индивидуума, личности важнее судеб всего мира»[102]. Вступая в спор с укоренившимся мнением, что Россия – восточная страна, русской национальной культуре присущ восточный коллективизм, общественная жизнь в России характеризуется пренебрежением к личности и ее жестоким подавлением, многие мыслители упорно и отчаянно настаивали на том, что личность превыше всего. Более того, возникла теория, что основным содержанием истории России со времени принятия ею христианства в X веке является освобождение и раскрытие человеческой индивидуальности, развитие «великого, святого значения» человеческой личности, осознание «своего бесконечного, безусловного достоинства», которое есть «необходимое условие всякого духовного развития народа»[103].

Хотя этот идеал личности был универсалистским в своих допущениях относительно человеческой природы и возможностей изменений, обусловленных разумом, он все же не был абсолютным. Российские философы-западники утверждали, что у них индивидуализм имеет общественную природу, то есть для них как для интеллигенции общественные интересы выше личных. Большинство известных мыслителей либерального и социалистического толка начиная с середины XIX века и до революции 1917 года разделяли убеждение Лаврова, «что личное достоинство поддерживается лишь путем поддержки достоинства всех солидарных с нами людей»[104]. Предложенное Лавровым понятие «критически мыслящей личности» – один из центральных конструктов русского радикализма – является воплощением подобного ориентированного на коллектив индивидуализма, а также проливает свет на природу активности субъекта. Как писал Писарев, «критически мыслящая личность» противопоставляет свою «оригинальность и самобытность» «заведенному порядку и вкусу толпы» [Писарев 1955,1:120]. Однако нравственное значение подобного самоутверждения, которое превращает критически мыслящую личность в субъекта истории, заключается в борьбе за социальные изменения, которые освободят всех. Социалисты подобно Герцену с осуждением относились к эгоистическому, «мещанскому» индивидуализму, распространенному в Западной Европе, и подчеркивали необходимость соблюдать баланс общественных и личных интересов при определении индивидуальной этической позиции. Некоторые авторы задавались вопросом, в какой степени достижима для индивида полная самореализация, а также рассматривали различные формы идеальной самореализации (в политической, художественной, духовной сферах) посредством самоотречения и соединения с другими людьми через любовь, долг, жертвенность [Offord 1998: 20]. В 1890-е годы и позже Николай Михайловский и другие авторы объединили эту традицию с набиравшими популярность в России идеями Ф. Ницше об автономной личности как моральной и священной, которая преодолевает рамки узкого индивидуализма[105]. В том же духе некоторые марксисты, особенно Луначарский и Богданов, исповедовали концепцию, которую Луначарский именовал «макропсихическим индивидуализмом», когда «пределы круга “мы” вмещают в себя “я”, “я” находится внутри круга» и свободный, исполненный энергии герой-революционер сражается не ради своей добычи, подобно зверю, а ради блага всего человечества[106]. Подобные концепции не укладывались строго в идеологические рамки, и такие выдающиеся авторы, как славянофил К. С. Аксаков и Ф. М. Достоевский, по своим политическим убеждениям склонявшиеся в правый национализм, страстно доказывали, что спасение лежит на пути включения личности в духовно-нравственное сообщество.

Подобные идеи являлись частью более широкого гражданского дискурса позднеимперской России, который отличался повышенным вниманием к собственной личности, обостренным самоанализом, признанием нравственного и общественного значения личности. В конце XIX века прогрессивные юристы и законотворцы под влиянием западноевропейской мысли стали по-новому интерпретировать традиционное понятие преступления (основная область, где вырабатывалась концепция субъектности), чтобы привести его в соответствие с либеральными принципами личного достоинства, автономии и ответственности субъекта. Сходным образом врачи, и прежде всего представители психологии и психиатрии, набиравших влияние, все чаще говорили о влечениях и инстинктах, о психологических травмах, пережитых индивидом, о проблемах, вызванных самоуничижением и потребностью в самооценке, о деформированной и здоровой личности, о необходимости как защищать внутреннее «я», так и управлять им, и ключевым понятием при этом, как правило, становилось понятие «личность». В других областях личность также выдвигалась на первый план. Педагоги уделяли все больше внимания развитию самооценки и воображения ребенка. Философы пытались понять и популяризовать, что есть субъект познания и действия. Театр, во многом благодаря усилиям К. С. Станиславского, обновлялся, движимый стремлением вывести на сцену актера, который более натурально передавал бы подлинные человеческие эмоции и характеры, используя для этого в качестве источника вдохновения свой внутренний опыт. И наконец, многие образованные люди в России увлеченно запечатлевали собственную жизнь в письмах, дневниках и мемуарах [Kline 1960: 606–625; Engelstein, Sandler 2000; Kelly, Shepherd 1998; Joravsky 1989; Clowes et al. 1991; Engelstein 1992; Wagner 1994; Paperno 1997].

В