Три сердца - Тадеуш Доленга-Мостович

— Уверяю тебя, Север, что ты мог бы добиться значительных дивидендов, если бы начал писать, — сказал Полясский.

— Не могу. Торговля собственной душой, к тому же помноженная на какое-то там количество экземпляров с помощью пишущей машинки, — это постыдное унижение. Не забывай, что все действительно великие мыслители и создатели новых путей человечества не исписали все вместе даже четверти листа бумаги. Будда, Сократ, Христос, Зороастра — все они поучали, поучали, а вот их ученики усердно ловили обрывки гениальных мыслей и записывали. Уже сама забота о том, чтобы мои сентенции сохранились для будущих поколений или для той антропоидальной голытьбы, которая родится от такой же современной, уже сами хлопоты об этом снижают полет мыслей. Есть и более страшное. Ужас наполняет меня, когда подумаю, что моя книжка, часть моего естества, была бы доступна любому ничтожеству, что каждый глупец мог бы купить ее и ценой в несколько злотых соприкасаться своими недоразвитыми мозгами с моими мыслями, общаться со мной как равный с равным. Ба! Как высший с низшим, потому что он считал бы себя имеющим право критиковать.

— Ну, от этого нет спасения, — вставил Гого.

— Вообще-то есть: не писать, не отдавать свою душу на корм пигмеям и скунсам, не давать под угрозой опустошения своего ума и развращения интеллекта!

— Однако, — заговорила Кейт, — вы ведь читаете других авторов, например пана Полясского, и не находите там ни развращения, ни опустошения.

— Я не читал его книг, — ответил оскорбленный Тукалло.

— Вы, наверное, шутите?!

— Я вполне серьезен, а не читал, потому что я его друг. Эта дружба меня устраивает, и мне бы не хотелось разрушить ее из-за каких-то нескольких глупых книжек.

— Они далеко не глупые.

— Должны быть, а если должны, значит, таковыми являются. Это ясно. Насколько я еще способен выдержать глупость в живом слове, настолько в печати она вызывает у меня гнев и тоску, поэтому я предпочитаю общение с ним прочтению его книжек.

Полясский натянуто рассмеялся.

— Вы только не принимайте всерьез то, что говорит Север. Уверяю вас, он знаком со всеми моими книгами.

— По обложкам! По обложкам! — поднял указательный палец Тукалло. — Однажды я чуть было не поддался соблазну. Было это после большого количества выпитого. Охватила меня злость на приятелей, и тогда я взял в руки его книжку под названием… под названием «Цветное дно», «Кораллы на дне» или что-то в этом роде!

— «Цветные ночи», — подсказала Кейт.

— Возможно.

— А еще я должен сказать вам, пани Кейт, — с улыбкой произнес Полясский, — что эта книга с посвящением именно Северу.

— Я буду тебе вечно благодарен, Адам, — слегка наклонив голову, сказал Тукалло. — Так вот, беру, значит, я это «Цветное дно» в руки и начинаю читать. Уже из нескольких первоначальных фраз я понимаю, что события происходят в Вене, которую на дух не переношу, да к тому же еще во времена Собеского. Когда в конце страницы мелькнуло имя Кары Мустафы, я охнул и, как парализованный, опустился на стул, которого, к сожалению, за мной не было.

Гого рассмеялся, а Тукалло продолжал:

— Как моральные издержки, так и физические этого эксперимента раз и навсегда отпугнули меня от заглядывания в книжки моих приятелей. Я не хочу пренебрегать ими и отнимать у себя веру в то, что они понимают, о чем я говорю. Для меня предпочтительнее самые рискованные иллюзии, чем печальная действительность. Еще опаснее те, которые не создают ничего. Скажем, какой-нибудь Али-Баба или Фред, навьюченные золотом, предаются искусству избавления от своей ноши.

— Но есть ведь и такие, — мягко добавил Полясский, — которые не пишут из-за отсутствия таланта.

— Правильно делают, — одобрил Тукалло, — они лучше тех, кто, несмотря на отсутствие творческих способностей, пишет. Но я прошу тебя, Адам, не принимай это в свой адрес.

— Не бойся, Север, я не вскрываю письма, адресованные не мне, и не столь самоуверен, полагая, что ты соблаговолил так долго говорить обо мне.

— Ты прав, самоуверенность могут позволить себе лишь те, у кого есть чем гордиться. Сейчас… сейчас, как это звучит… Ага, вспомнил: «Скромностью подшиты плащи великих королей и мудрецов, маленькие людишки укрываются ею снаружи, чтобы спрятать неприличие своего высокомерия».

Полясский взорвался от смеха.

— Видите, видите, он настаивает, что не читал моих книг, а цитирует мои «Залежи».

— Если так, то это весьма удивительно. Афоризм этот я нашел у Эммануэла Либориуса в его работе «Prudentia maqnorum», изданной во второй половине семнадцатого века.

Полясский слегка покраснел.

— Это какое-то недоразумение.

— Сейчас все выясним, — кивнул головой Тукалло. — Эта книга в моем номере. Впрочем, я тебя не обвиняю в том, что ты используешь жемчужины мыслей такого знаменитого писателя. Уверен, что ты сделал сноску на источник, а не занимаешься плагиатом.

— Я не делал никакой сноски, потому что афоризм мой собственный, даю слово. К тому же я совсем не знаю латыни и признаюсь, что Либориуса вообще не читал.

— Но ты же не будешь утверждать, что не знаешь о существовании Эммануэла Либориуса и о его трудах.

— Знаю, разумеется, что за вопрос, но никогда не держал даже в руках этой… Этой «Prudentia maqnorum».

— Вот видишь, а я всегда говорил, что классическое образование для писателя обязательно. Если бы ты знал латынь, то мог бы из нее горстями черпать мудрые мысли, а так ты обречен вылавливать их по крохам в разных источниках и в результате сам не знаешь, кому обязан.

Глаза Полясского вспыхнули гневом.

— Афоризм — мой собственный, — сказал он, чеканя слова, — и если позволишь, я сейчас возьму Либориуса, чтобы доказать это.

— Пожалуйста. Книга лежит на ночном столике, а место, которое тебя интересует, найдешь легко: заложено ножом для разрезания почты.

Полясский встал и вышел.

— Неприятная история, — отозвалась Кейт, — вам следовало бы промолчать.

— А я чую здесь какую-то новую шутку Севера, — сказал Ирвинг. — Я уверен, что Адам этой книжки в его номере не найдет.

Кейт вопросительно посмотрела на Тукалло. Он серьезно и утвердительно кивнул головой.

— Никогда не найдет, потому что ее там попросту нет.

— Так зачем же вы послали его наверх? — удивился Гого.

— Он проявил некоторое возбуждение. Прогулка по лестнице успокоит его. Трудно дискутировать с кем-то раздраженным.

В этот момент появился Полясский. Он с улыбкой показал Кейт книгу. Это были «Залежи».

— Эй ты, прохвост! — обратился он к Тукалло. — Я обыскал весь твой номер, но там не было ни одной книги, кроме моей! Ты попался, читаешь мои книги и точно знаешь, что я никогда не позволю приписать себе чужие мысли.