Разрушь меня - Тахира Мафи

Но все, что он говорит, правда.

— Не смей начинать меня ненавидеть, — продолжает Уорнер. — Сперва попробуй — а вдруг мое предложение понравится тебе куда больше, чем сейчас? Твое счастье, что я готов проявить терпение. — Он с ухмылкой откидывается на спинку кресла. — Не в последнюю очередь потому, что ты исключительно красива.

Румянец, по ощущениям, уже стекает с меня на ковер.

Уорнер лжец и чудовище, но его слова задевают меня — оттого ли, что он вопиюще не прав, или оттого, что я всю жизнь жду, когда же меня заметят. Еще никто не говорил со мной так, как Уорнер.

Мне захотелось посмотреться в зеркало.

— Ты и я не так различны, как ты полагаешь. — Его улыбка настолько нагла, что я подавила желание врезать по ней кулаком.

— Ты и я не так похожи, как ты надеешься.

Его улыбка такой ширины, что я не знаю, как реагировать.

— Кстати, мне девятнадцать.

— Что?

— Девятнадцать лет, — поясняет он. — Я прекрасно развит для своего возраста.

Я взяла ложку и отколупнула маленький кусок от чего-то съедобного на тарелке — уже забыла, какая бывает еда.

— Я не уважаю тебя.

— Передумаешь, — легко ответил он. — Давай шевелись, ешь что-нибудь. У нас масса работы.

Убивать время не так трудно, как кажется.

Я могу застрелить сотню чисел в грудь навылет и смотреть, как они истекают десятыми долями у меня на ладони. Я могу сорвать цифры с циферблата и смотреть, как часовая стрелка тикает, тикает, тикает последний раз перед тем, как я засну. Я умею душить секунды, задержав дыхание. Я убивала минуты часами, и никто не возражал против этого.

Прошла неделя после того, как я обменялась словом с Адамом.

Один раз я повернулась к нему, открыла рот, но не успела ничего сказать — вмешался Уорнер.

— Тебе нельзя разговаривать с солдатами! — отрезал он. — Если у тебя вопросы, найди меня. Я единственный человек, о котором тебе надо думать, пока ты тут.

Собственник — недостаточно сильное определение для Уорнера.

Он сопровождает меня повсюду. Говорит со мной слишком много. Мое расписание состоит из встреч с Уорнером, обедов с Уорнером и выслушивания Уорнера. Если он занят, меня отправляют в мою комнату. Если Уорнер свободен, он находит меня. Он говорит мне о книгах, которые они уничтожили. Об артефактах, подготовленных к сожжению. Об идеях нового мира, которые у него родились, и о том, какой прекрасной помощницей я стану ему, как только буду готова. Едва я пойму, насколько хочу этого, как сильно хочу его и новой жизни, полной власти и славы. Уорнер только и ждет, когда я научусь использовать свой потенциал. Он твердит, что я должна благодарить его за терпение, доброту, понимание того, каких трудов мне стоит подобное превращение.

Я не смею взглянуть на Адама. Мне запрещено с ним говорить. Он спит в моей комнате, но я никогда не вижу его. Он дышит совсем близко от меня, но не разжимает губ и ничего не говорит. Он не ходит за мной в ванную. Он не оставляет тайных посланий в записной книжке.

Я уже склоняюсь к мысли, что сама придумала тот разговор.

Мне необходимо узнать, изменилось что-нибудь или нет. Мне нужно знать, не сошла ли я с ума, ухватившись за надежду, расцветшую в моем сердце. Мне нужно знать, что означает написанная Адамом фраза, но каждый день, когда он обращается со мной как с незнакомкой, становится новым днем сомнений.

Мне нужно с ним поговорить, но я не могу.

Потому что Уорнер следит за мной.

Повсюду видеокамеры.

— Я хочу, чтобы в моей комнате сняли видеонаблюдение.

Уорнер перестает жевать пищу/отбросы/завтрак/чепуху. Он старательно проглатывает, откидывается назад и смотрит мне в глаза.

— Ни под каким видом.

— Если ты обращаешься со мной как с заключенной, — говорю я, — я буду вести себя как заключенная. Я не потерплю слежки за собой.

— Тебе нельзя доверить самостоятельную жизнь. — Он снова берется за ложку.

— Каждый мой вздох записывается. В коридорах через каждые пять футов расставлены солдаты. Я даже в свою комнату по желанию зайти не могу. Что меняют эти видеокамеры?

Странное удовольствие сквозит в его улыбке, раздвинувшей губы.

— Ты не совсем уравновешенна. Вдруг ты кого-нибудь убьешь?

— Нет. — Я сжала кулаки. — Нет. Я не… Дженкинса я не убила…

— Я не о Дженкинсе. — Улыбка Уорнера — чан кислоты, впитывающейся мне в кожу.

Он не перестает смотреть на меня. Улыбается. Мучает меня одним взглядом.

А я беззвучно кричу в сжатые кулаки.

— Это был несчастный случай, — вырывается у меня так тихо и быстро, что я не уверена, сказала ли что-нибудь и сижу ли за этим столом, или мне снова четырнадцать лет, и я кричу, умираю, падаю в колодец воспоминаний, которые никогда-никогда-никогда…

Я никогда не смогу забыть.

Я увидела ее в продуктовом магазине. Она стояла, скрестив ноги в щиколотках, держа своего ребенка на поводке, который, по ее мнению, должен был казаться ему рюкзачком. Она думала, он слишком глупый/маленький/несмышленый, чтобы понимать: веревка, конец которой мать держит в руке, — приспособление, с помощью которого родительница удерживает его в безразличном кругу самосожаления. Она слишком молода, чтобы быть матерью, нести такую ответственность, похоронить себя заживо с ребенком и его потребностями. Ее жизнь абсолютно невыносима, крайне разнообразна и баснословно гламурна, чего никак не желает понять плод ее чрева, взятый на поводок.

Дети вовсе не глупы, хотела я сказать ей.

Я хотела сказать ей, что его седьмой по счету крик не означает желания вредничать и быть несносным, а ее четырнадцатое замечание в форме дрянь/какая ты дрянь/мне из-за тебя неловко, маленькая ты дрянь/вот я папе скажу, что ты вел себя как дрянь, неуместно и ненужно. Я пыталась не смотреть, но ничего не могла с собой поделать. Личико трехлетнего малыша сморщилось от боли, маленькими ручками он пытался расстегнуть цепочки, затянутые поперек груди, и тогда она дернула поводок так сильно, что ребенок упал и заплакал, а она сказала — так ему и надо.

Я хотела спросить, зачем она так.

У меня к ней было много вопросов, но я ни о чем не спросила, потому что сейчас на людях разговаривать не принято, и заговорить с незнакомкой еще более дико, нежели промолчать при виде подобной сцены. Лежа на полу, малыш корчился от боли. У меня из рук посыпались покупки и невольно вытянулось лицо.

Прости меня, я так виновата, вот чего я никогда не смогу сказать ее сыну.

Я думала, мои руки оказывают помощь.

Я думала, мое сердце оказывает помощь.