Провидение - Кэролайн Кепнес

Во мне как будто нарастает вой сирены, сердце колотится… Нет. Пытаюсь представить Криша ребенком, с которым хотел бы подружиться, а он обрабатывает мои ребра. Я рисую его глубоким стариком в далеком будущем, но сердце неумолимо, и из разбитой щеки течет кровь. Он бьет коленом мне в пах.

Мне уже знакомо это чувство, когда сердце берет верх. Во мне грохочет землетрясение, ревут турбины, пламя вырывается со свистом… и он уже не может меня бить. Из носа идет кровь, глаза застывают, и я слышу предсмертное клокотание в груди. Дыхание останавливается, он падает на меня. Мертв. Я единственный, кто знает это, и я чувствую, как становлюсь сильнее с каждой секундой, как срастаются ребра, как заживает кожа. Исцеление идет с быстротой видео на перемотке. Ты обладаешь силой. Добро пожаловать, Джон.

Снова крики. Люди пытаются понять, что случилось, как будто это я что-то сделал.

Я попытался уйти. И ушел. Люди ринулись спасать его, потому что он их друг, а я одиночка, чужак, которого никто не знает и который поднимается на ноги. Все заживает на глазах, и мне нужно убираться поскорее, пока никто ничего не понял, пока они не увидели невероятное. Убить человека без ножа, без оружия и даже не кулаком, а своим собственным сердцем. Это магия. Мое тело забрало его энергию и использовало ее, чтобы исцелиться самому.

Я отступаю от толпы, от плачущих, орущих и суетящихся, и какая-то девушка хочет спросить, в порядке ли я. Я чувствую это, вижу в ее глазах — удивление.

Надо уходить. Немедленно. Хватаю телефон, бейсболку. Я — Провидение.

Не важно, что я собирался сделать. Важно то, что сделал.

Эггз

Около трех Ло поднимается и идет куда-то. Сон моментально слетает, и мое тело переключается в режим повышенной готовности.

Не знаю, как кто-то проходит через жизнь в одиночку. Если она умрет, я тоже умру. Сразу же. Мы из тех, о ком иногда пишут, что если умирает один, то и другой умирает в течение семидесяти двух часов. А вот она без меня справится. Если я сыграю в ящик, она так и будет преподавать, посещать мероприятия, покупать кофе. Может быть, именно поэтому мы составляем такую удачную пару. Кто-то должен быть айсбергом и кто-то солнцем. По ступенькам она поднимается неторопливо, значит, ругаться не будет.

— Эгги, тебе звонят. — Ло красиво зевает и протягивает телефон.

Будь мне сорок, а не почти пятьдесят, я мог бы выключить телефон, и тогда ей не пришлось бы подниматься. Но иногда, когда вам ближе к пятидесяти и когда в вашей жизни есть женщина, делать это необязательно.

Я вздыхаю.

— ДеБенедиктус.

Звонит Джоан, ночной диспетчер. Происшествие на Тайер-стрит. Срочный вызов. Я всегда чувствую себя немного виноватым, оставляя Ло, но она прекрасно устроится на диване, и у нее есть дети, есть газеты. Ее взгляд следует за мной до непривычно широкого входа в наш дом. Люди, которые к нам приходят, неизменно бывают поражены шириной коридора. Представляю, как здесь жить. Они-то думали, что заведут детей. В следующий раз не придем, пусть уж лучше приходят к нам, у нас не так депрессивно.

— Куда отправляешься?

— Какой-то студент умер на Тайер-стрит.

— Из Университета Брауна?

— Да, похоже, там была настоящая заварушка.

— Наверняка из-за наркотиков, — заключает Ло.

Я беру со стола револьвер, который находился бы под замком, если бы у нас был ребенок. Мне немного неловко из-за того, что я так тороплюсь уйти. Со времени всей этой истории с Чаки у меня такое ощущение, будто должностная инструкция неким образом изменилась. Только бы обошлось без мертвецов, думал я когда-то, принимая звонок. Ужасно, такая трагедия. Любопытно, что меняется, когда меняется твоя жизнь. В какой-то момент я даже рад тому, что кто-то расстался с жизнью, рад, что теперь есть возможность восстановить справедливость, во всем разобраться, найти ответы, добиться торжества добродетели.

— Будьте осторожны, детектив. — Она подмигивает мне, повторяя шутку Марко.

В машине, по пути к Тайер-стрит, я расслабляюсь, даже мурлычу тихонько под нос и думаю, каково было бы ехать сейчас в Брэдли. Одной этой мысли достаточно, чтобы проскочить знак остановки. Кто-то сигналит. Гребаный придурок, мол. Это да.

О таком свидетеле, как Роми О’Нан, можно только мечтать. Прагматичная, свидетельница, но не участница, она рулевая в своем экипаже, а значит, примерно на фут ниже остальных[36], втайне недолюбливаемая остальными, наблюдательная. К умершему питала нежные чувства, следовательно, не спускала с него глаз. Об этом она не говорит, да оно и не нужно. Все отражается в ее глазах каждый раз, когда она смотрит на тело, потом на меня.

Парня звали Кришна Паван, студент последнего курса, гребец, бог — и вот теперь все мечты Роми разбились и она осталась ни с чем. О чем мы всегда забываем, так это о том, что смерть всегда разбивает чьи-то мечты. Когда я только приехал, Роми сказала: «Мы с Кришем о многом говорили сегодня, больше, чем обычно. До сих пор не могу поверить, что такое случилось именно в этот вечер. Так несправедливо. Знаю, это звучит глупо. Я до сих пор в шоке». Думала…

Люди — эгоисты. Такими нам приходится быть. Малышка Роми думала, что этим вечером ей удастся заарканить парня. Не навсегда — кто она такая, пискля, веснушчатая, унылая, хотя и умная, — но уж на ночь точно. Я легко представляю ее стареющей, живущей с кем-то вроде нее и томящейся из-за несбывшейся тогда мечты, ночи с Кришем.

— Сердечный приступ? — спрашивает она. Снова. Другие ребята ревут в голос и обнимаются, но Роми держится рядом со мной, поближе к жертве. Остальные получили от него что хотели и теперь могут выть, стонать, скорбеть и оплакивать. Роми же хочет большего.

— Роми, — говорю я, — не знаю, послужит ли это утешением, но такое случается. Ужасно, невероятно, но случается. Знаешь, я видел четырех ребят, примерно таких же, как Криш, может быть, чуть старше, двадцать два, двадцать четыре, которые умерли внезапно и без какой-либо причины.

Она качает головой.

— Нет, нет. Криш — спортсмен.

Я киваю. Основные факты мне уже известны.

— Возможно, у него были проблемы с сердцем.

— Не было у него проблем. Он был просто абсурдно здоров.

— Неуязвимых нет.

— Нет, — не соглашается Роми. — Не может быть. Это какое-то безумие.

— Я тебя понимаю. Но проблема человеческого организма в том, что он может взять и подвести. Мой отец всегда говорил, что в жизни безусловны только две вещи: налоги и смерть.

— Вы посмотрели на него? — спрашивает она. — Он был абсолютно здоров.

Некоторых людей описывают так, словно смотрят на них через увеличительное стекло. В случае с Роми стекло перевернуто. В объемной, с чужого плеча ветровке она выглядит миниатюрной. Некоторые матери называют таких своих дочерей «мини-мы»[37]. Так и я называл бы Роми, «мини-мы», ведь должна же где-то в мире быть ее увеличенная, в натуральную величину, версия. Снова и снова она повторяет, что Криш был особенным, что он собирался выступать на Олимпиаде. Осторожно спрашиваю, не принимал ли он этим вечером что-то покрепче «Файрбола». Роми шмыгает носом.