Степан Бердыш - Владимир Плотников

Остальные крякнули, по примеру обиходили приборы. Покалякав о том-о сём, обо всём и ни о чём, ближе к полночи разбрелись.

…Впервые за долгие недели Степан уснул, хоть малость довольный. Но тревога по-прежнему тучилась в сердце. Он понял, что Урус — муж в государственных делах ухищрённый и коварный. Засыпая, решил добиться от воеводы разрешения на выезд с Хлоповым к верховному ногаю, который, по донесеньям, покинув Сарайчик, правил к Астрахани.

Ледяным молотком неспешный сечень чеканил унылые дни, несшие снег и тоску. Наконец, 13-го с Корнюши донесли: Урус прибыл в составе немногочисленной свиты. Правда, в ближайшие дни под шатёр властителя слетелось немало послушных ему султанчиков. Прослышав о появлении долгожданного князюшки, Хлопов послал за Бердышом. Тот не заставил себя ждать.

По торжественному случаю Степан приоделся. Наряд совершенно переменил его, облагообразил. Под медвежьим полушубком — узкий кафтан из китайки с обилием петлиц. Перепоясался дорогим кушаком. Руки — в перчатках. Сразу видать начального человека, а то и царского жильца.

Когда он ехал на Супостате к дому Хлопова, народ невольно оглядывался. Смешливые девушки в шубках, завидев ладного ездока, захихикали, зашушукались. И напрасно. От уколов женских сабель — язычков и от женского зелья — их глаз Степан давно оградился. Строгостью и невозмутимостью. Вот и теперь спокойно проехал он мимо. Напрасно старались любушки вниманьем завладеть.

За спиною хлопнуло. От неожиданности оглянулся. Дверь. А на крылечке появилась ещё одна, в душегрее и цветастой ширинке. Встретив взгляд молодца, покраснела. Не то с морозцу, не то смутясь — не понять, потому как тут же слетела по ступеням, толкнула в спину ближайшую из кривляк, крикнула задорно:

— Гей! Почто зря студитесь? Пожалте в хату.

Но подруги не спешили: плечистый всадник врезал: «тпру». Правда, к общему разочарованию, не с тем, чтобы воротиться к красоткам. Просто приехал. Впереди сутулился поживший слуга Хлопова.

— Здоров ли, Мисаил? — приветствовал он старика, соскакивая.

— Благодарствую, барин, и тебе того ж, — беря Супостата под уздцы, с достоинством ответствовал дедушка, благолепный, похожий на архимандрита. Открыл калитку, первым вошёл во двор. Чуя и щадя старость, Супостат покорно брёл следом.

— А не знаешь ли, дед, что за краля в душегрее одной из дома бегает, студиться не боится? — спросил Степан так просто, для поддержания и в знак расположенья.

— Запало?! Запало! — с торжеством возопил старикан. — Оно, конечно. Ахти-охти, стары мои кости! Прохудились руки, то бы взял в прилуки! — глазки заблестели, да так маслянисто и в то же время своднически. — Эха, ми-лай! — Мисаил держась за поясницу, пошёл в припляс. — Так то ж перва красотка нашей слободы. — Хлопов жил в доме зажиточного ремесленника. — То ж Надюша Елчанинова. Наденька-Наденька — сдобнушка-оладьинька! Эгей-го-го! Экой ты, право!

Лакей разошёлся не на шутку. Степан искренне подивился ребячистости столь с виду баженого хрыча. И тут дедулин хребет прострелило. Страдальчески морщась, согнулся кочергой и, заохав, похромылял к дверям.

— Ох-ах! Жизня — мазня… Ох-ох! Не знал, стало быть, барин, ох? Так знай: перва красотка. Елчаниновы, они тако же, как и мой-ой-ой барин, у слободских гостюют. А ты, чай, сразу Надюшу приметил да от остальных-ых-ох-эх обособил?..

Тут старику полегчало и он заворковал что-то мало-вразумительное. Из чего Бердыш заключил, что хлопов холоп навеселе. Либо был таким с зыбки младенческой.

— Да нет, как раз ничего такого вроде не приметил, — не соврал Бердыш, но вспомнил чистый неприлипчивый взгляд девушки и добавил. — А глазки у неё, правда, приятностные. Как-то глыбко, что ль, глядят, хотя и прытко… Не знаю… А так девушка и девушка.

— Ну, это ты напрасличаешь, барин, — убеждённо заверил старый, провожая гостя в сени. — Ты, я так смекаю, не больно её разглядел. Свету мало. — Мисаил к чему-то указал пальцем на потолок.

Степан смерил деда в упор, с ног до головы, но ничего не сказал…

Хлопов занимал две комнаты в доме сырейщика Онуфрия Пляскина, родного брата того Деменши-купца, что прикупал у казачков ногаек, лошадей и прочий товарец…

Утвари у посла было так себе. Зато открытый рундук и стол ломились от бумаг: книги, свитки, письмена, гусиные перья.

Хлопов — у окна — с головой ушедший в какую-то рукопись. Весь в думах, не замечал, как в ярком свете дня, чадя, сирым месяцем с ночи желтеет светец.

— Иван, Иван, пора, — затормошил посла Бердыш. Тот округлил серые умные глаза, не разумея, чего хотят. И спохватился:

— Фу, ты, пропасть, да-да, пора! Ты готов?

— Я-то да, а ты?

— Счас оденусь. Мисаил, запрягай таратайку… Тьфу, сани… — поморщился и улыбнулся собственной рассейности.

— Едем верхами. В санях рытвин и наносов не сосчитаешь.

— Лады. Эй, Мисаил, подбери коней мне и Степан Ермилычу.

— Со мной Супостат. Иного не надо, — отказался Бердыш.

— Исус с тобой! А что, коль к Телесуфу станем? Слыхал о таком? Нет? Хо! Урусов первый угодник, собака ханья. Ни в Христа, ни в Магомета, ни в дьявола, ни в шайтана не верует. У него не гостиный двор — змеекуток. Обчистит, скотина, мать родную. У своего царя лошадь с-под носу уведёт. А сличье подвернётся — зарежет. И концы — в омут. А ты — Супостата! Простота. Ну, бери, коли не жаль. Только не забудь с красавцем почеломкаться. На прощанье. И на том свете не свидитесь.

— Ну, пожалуй, ну… убедил, — хохотнул Степан и нежно хлопнул Супостата. — Пущай покамест у Мисаила на покорме бока наест. Только, слышь, Мисаил, ты его не умори, на молодух-то глядючи. Я те тогда не то что руки-ноги, а всё лысое черпало облуплю. Будут тебе зазнобы да прилуки…

Лакей ворчливо засипел.

Хлопов, Бердыш, семеро стрельцов, а также пара писцов двигались на Корнюшь. Там обреталось десятка три отавов — «оседлых» кибиток. Ногайский правитель облюбовал это место для встреч с царскими послами, потому как от Астрахани близко, да не в русском подчиненьи.

По словам Хлопова, заправлял Корнюшью Телесуфа, разжившийся военный обозник, ещё раньше — конский барышник и кладовщик хана Исмаила, а теперь советник его сына Уруса. Самое подлое дело сполнял Телесуфа без затменья совести и сердца.

Для султанов возвели терме — просторные переносные кибитки. Самый крупный предназначался Урусу — «старшему брату» грызливых и чванистых мирз. Его разметали в середине посёлка.

На въезде в полевую ставку Уруса их встречала дюжина ногаев с седоусым Караши, служилым татарином, постоянным приставом к русским послам. Старик-пристав имел наружность несносную. В былые дни у него с корнем выдрали бородку и всё подбрадие являло багровый нетёсаный пень. Седые усищи татарина смешно и безвольно трепыхались на ветру. Поздоровавшись с Караши, Хлопов издали повёл расспросы. Справясь о здоровье владыки, поинтересовался его духорасположеньем. Но хитрый служилый пёс лебезиво лыбился, а толком не отвечал.