Чёрная сова - Сергей Алексеев

В самый неподходящий момент позвонил Мишка Рыбин, причём сразу же закричал в трубку, от счастья осыпая его бранью.

— Эй, ты, мерзавец мелкий и ничтожный! Ты что, мать твою, приехал в Новосиб и молчишь?

Отвечать ему тем же было невозможно — не было такого голоса, да и тем, что был, тоже: до беседующей парочки на стоянке всего каких-то пятнадцать шагов, а между ними редкие стебли цветов — и тишина.

Пригибаясь, Терехов ушёл за угол и уже оттуда — под прикрытие складских помещений. Ещё на ходу он пытался шёпотом объяснить, что громко говорить не может, но из восторженного Рыбина изливался лавовый поток слов, который следовало переждать, как стихию. Наконец, он угомонился, и Андрею удалось достучаться до Мишкиного сознания.

— А что с тобой? — опешил тот. — Простыл, что ли? Или говорить не можешь?

— Простыл, — соврал Терехов. — Не ори и слушай внимательно. Ты где?

— Как где? На рыбалке, на Оби! Залез на гору, тут связь есть.

Несмотря на свою фамилию, рыбалку сначала он терпеть не мог, но постепенно пристрастился, ибо это была единственная возможность избавиться от присутствия жены на то время, пока он находился дома. В экспедициях Мишка удочки в руки брал редко, зато держал в квартире несколько баулов, мешков и коробок с принадлежностями, неистово демонстрируя их перед супругой. И даже выучил специальный лексикон, частенько вворачивая рыбацкие слова совсем не к месту.

— Надо срочно встретиться, — сообщил Терехов без всяких прелюдий. — Сегодня же. Ты далеко?

— В Белоярке! Я тут избёнку прикупил, тайно от Нинки. Приезжай, ставлю уху варить! Выпьем, песен попоём! Мог бы сразу позвонить, как с Алтая приехал! А ты явился — и молчок!

И опять излил замысловатую вязь восхищённых ругательств. Андрей стоически его выслушал и не сдержался.

— Ты тупой отморозок, Рыжий, — прошептал, насыщаясь его энергией радости. — Хрен ты моржовый, погляди в непринятых звонках! Я тебя сорок раз набирал!

— Не пойму, что ты шепчешь! — в ответ прокричал Рыбин. — А я что звоню-то? Во сне тебя видел! Будто ты женился! Ха-ха-ха! На страшной тётке!

На пятом десятке жизни у Мишки, кажется, начался сдвиг в области тонких предчувствий. Пока ещё на уровне сновидений. Терехову хотелось прокричать об этом. И ещё хотелось сейчас, немедля же, взять с собой Алефтину и повезти её в Белоярку, чтобы у Рыжего вылупились, наконец-то, раскосые татарские глаза. Но смог он только взволнованно прошептать на ходу, возвращаясь к клумбе:

— Жди, приеду.

На первом курсе топографического это был огненно-рыжий, веснушчатый и краснокожий сельский паренёк с восторженным взором романтика. Когда же они встретились спустя несколько лет после армии — Терехов уже носил курсантские погоны, — Рыбин стал сивым, жар красной бороды и чуб обильно присыпались пеплом. Сначала ранняя седина его красила, вызывая притяжение женских глаз и невероятную ревность жены, которая, повинуясь этому всеохватному чувству, работала сначала реечницей у него, а потом заочно закончила вуз, стала ездить с ним в экспедиции и в результате сделалась Мишкиным начальником. Но потом Рыбин стремительно начал угасать, словно костёр без дров. Веснушки стёрлись, начисто отстиралась кожа, и к сорока годам он превратился в седого безвозрастного «старца», сохранив лишь вечно восхищённый, влюблённый и пылающий взор.

Женился он рано, ещё до армии, по пылкой юношеской любви. Они с Ниной родили единственного сына, которого мать из страстной привязанности к мужу назвала Михаилом и отдала учиться в мединститут, дабы тот разгадал загадку столь раннего старения родителя. Мишка-маленький получился полной копией большого, однако родительницы не послушал и теперь учился в ординатуре, постигая тайны реаниматологии.

Когда Терехов вернулся за цветочную клумбу перед офисом, Куренкова на стоянке не было, впрочем, как и его казённого джипа с нестираемым логотипом ЮНЕСКО. Зато несгибаемый Сева маршировал возле машины Андрея, по-куриному клевал носом и уходить не собирался. Если бы не долгожданный звонок Рыбина, Терехов бы плюнул и уехал на такси, но тут ничего не оставалось, как идти и отнимать у него собственный автотранспорт.

Кружилин так увлёкся неуклюжим печатанием строевого шага — мешала обвислая мотня штанов, что не заметил Андрея и в первый миг испуганно отшатнулся. Это позволило открыть дверцу и прыгнуть за руль. Сева запоздало схватился за ручку, но Терехов заблокировался изнутри и сразу запустил мотор.

— Я знаю, ты её привёз! — прокричал он и застучал в стекло. — И мне надо её увидеть!

Похмельный синдром, кажется, превращался у него в патологический, горящие глаза блестели, на запёкшихся губах тянулась липкая слюна — страдал от жажды.

— Обойдёшься! — огрызнулся Терехов и включил передачу.

Напарник повис на ручке.

— Андрей! Прошу пять минут! Ну, три! Мне надо ей что-то сказать! Я знаю, как можно её вылечить!

— Сам лечись, идиот!

Андрей дал газу, и Сева побежал, как на привязи, но скоро оторвался, упал на асфальт, запутавшись в модно обвисших джинсах. Терехов притормозил, приспустил стекло. Напарник вроде бы поднимался на ноги, можно было ехать. И тут по ушам резанул его безумный крик:

— Всё равно! Я всё равно отниму! Или никому не достанется!

Человеческий дурной ор в полнолуние, да ещё в пустынном каменистом пространстве, вызывал цепенящее чувство сильнее, чем звериные голоса. А эхо, отражаясь от ближних белых гор, колотило по ушам и будоражило воображение: то ли человек передразнивает волков, подражая им, то ли воет от страха или даже, напротив, учит вкладывать в звучание глубокие внутренние переживания. Потому что, когда он умолкал, звери словно пытались воспроизвести то, что нёс человеческий крик. Но очищенное от страсти, охлаждённое снежными вершинами эхо путало, перемешивало краски голосов, до слуха доносился лишь их леденящий гул. Потом вообще все голоса слились, и который волчий, который человеческий — было не отделить.

— Луноход! — вдруг догадался и чему-то обрадовался Рубежов. — Это он!

— Зачем? — как-то нелепо спросил Терехов, стряхивая озноб. — Какой смысл?

— Приедет — спросите... Но это он! Кто ещё отважится болтаться ночью и зверем выть?

— Раньше слышал?

— Нет... Мужики говорили. Правда, давно, года четыре назад. Будто воет в полнолуние.

— Неужели забыть не может?

Сержант вслух говорить не захотел, но повертел пальцем у виска.

— У меня отбой. И вам предлагаю не сходить с ума. В волчью ночь вся застава на ногах, а я усну! Пусть воют.

И захлопнул за собой герметичную дверь.

Терехов побродил вокруг кунга, послушал кладбищенскую тишину, которая сама по себе казалась зловещей. Уж лучше бы ветер дул, снег кружился или дождь молотил — всё какое-то движение, проявление жизни. Теперь же пространство словно замёрзло, остекленело: не зря академики объявили плато зоной покоя, где не живут и не должны жить люди. Возможно, потому Репьёв в самую глухую полночь приказывал палить из ракетницы, дабы разрушить это мертвящее безмолвие.