Эволюция эстетических взглядов Варлама Шаламова и русский литературный процесс 1950 – 1970-х годов - Ксения Филимонова

же: 96]. В рассказе «Мой процесс» (1960) конвойные «долго и старательно» избивают заключенного из-за того, что он не может идти быстро, а они хотят успеть в кино [Шаламов 2013: I, 76].

До сих пор ни рукопись, ни черновики повести А. П. Чигарина «Всюду жизнь» не найдены. По представленной в приложении рецензии можно судить о том, что это материал высокой исторической ценности. Художественная ценность повести подтверждается отзывом Варлама Шаламова, который предъявлял исключительно высокие требования к прозе о трагедии ГУЛАГа, ее достоверности.

Новое выражение нового содержания – вот основное требование рецензента Шаламова к тем, кто присылал свои произведения в литературный журнал. И это основа его собственного метода в прозе, воплотившегося в «Колымских рассказах» и описанного в заметках и эссе о новой прозе.

Не найдя возможности дольше оставаться в «Новом мире», Шаламов разорвал отношения с журналом. В 1968 году он с горечью отметил:

«Новый мир» – это глубокая провинция, безнадежно отставшие литературные и общественные концепции устарели [Там же: V, 303].

Варлам Шаламов и Александр Солженицын: противостояние метода и эстетических позиций

«Лагерная» проза – раздел русской литературы XX века, включающий как мемуары, так и художественные тексты. Теме сталинских лагерей и репрессий посвящены произведения В. Гроссмана, Ю. Домбровского, Ю. Трифонова, Е. Гинзбург и других авторов. Архивы воспоминаний репрессированных хранятся в обществе «Мемориал», в библиотеке Сахаровского центра и заслуживают отдельного изучения. В традиционном общественном дискурсе еще со времен перестройки сложилось мнение, что главными писателями ГУЛАГа являются А. Солженицын и В. Шаламов, при этом их имена чаще всего противопоставляются.

Сопоставление Шаламова и Солженицына популярно и среди исследователей обоих авторов, и среди широкого круга читателей. Оснований для этого приводится достаточно: они были хорошо знакомы друг с другом, сохранилась их переписка и свидетельства членов семьи и друзей. Оба имеют опыт репрессий и посвятили ему значительную часть своего творчества. При этом существует мнение, подкрепленное рядом публикаций, что между авторами был непримиримый конфликт, хотя это частично опровергается архивными документами. Противопоставление часто носит политический характер: Солженицын – монархист, антикоммунист, близкий к консервативным диссидентским кругам, Шаламов же часто упоминается как троцкист (что не вполне соответствует действительности), поддерживающий социализм, далекий от диссидентской деятельности.

История взаимоотношений двух писателей состоит из относительно короткого периода дружбы и более долгого противостояния, прежде всего эстетического.

Знакомство Варлама Шаламова и Александра Солженицына состоялось 20 ноября 1962 года и было связано с выходом в «Новом мире» повести «Один день Ивана Денисовича». В этот период Шаламов сотрудничал с журналом в качестве внутреннего рецензента; рукопись Солженицына попала к главному редактору А. Т. Твардовскому через Льва Копелева. Шаламов к этому моменту уже несколько лет (с 1954 года) работал над «Колымскими рассказами», написал много стихов и активно добивался их публикации и в «Новом мире», и в других изданиях.

Публикация «Одного дня Ивана Денисовича» в 11-м номере «Нового мира» за 1962 год стала значительным событием в истории, литературе и культуре середины XX века. Повесть всколыхнула Советский Союз: очереди у газетных киосков и библиотек, тысячи отзывов и писем, приходящих в редакцию «Нового мира» и лично А. И. Солженицыну, публичные обсуждения на страницах газет. Впервые заговорили бывшие заключенные, которые делились своими историями, спорили о достоверности описания лагерного быта в «Одном дне», предлагали автору новые сюжеты. Часть этих свидетельств и, по словам Солженицына, поправок вошла в текст романа «Архипелаг ГУЛАГ».

В архиве журнала «Новый мир» содержится свидетельство очевидца – М. И. Кононенко, который впоследствии был включен А. Солженицыным в список свидетелей ГУЛАГа. В письме к Солженицыну Кононенко сообщал:

И стар и млад; интеллигент и колхозник; тот, кто выращивает пшеницу и дает высокие надои молока; те, кто варит сталь и строит автолинии, станки и кибернетические «разумные машины» – все интересуются Вашей оригинальной повестью. Почему? Потому, что на нее массовый спрос. Все хотят читать Вашу повесть. В Харькове я, слава богу, видывал всякие очереди, когда шла кинокартина «Тарзан», за сливочным маслом, за женскими панталонами, куриными потрошками и даже за конской колбасой. Но такой большой очереди, какая появилась за Вашей повестью в библиотеках, я и не припомню. Разница лишь в том: за товарами стояли потребители на улице или на задворке, а за Вашей повестью записываются в список. За товарами простаивали в один «присест» по два-три, и самое большее – четыре-пять часов. А вот за Вашей повестью я, лично, ожидал без малого полгода и все впустую. Повесть я заимел <…> на срок СОРОК ВОСЕМЬ ЧАСОВ. И эту «кондицию» я постарался выполнить [Кононенко: 21].

Публикация «Одного дня» стала поводом для начала переписки Шаламова и Солженицына. В архиве В. Шаламова содержатся несколько черновиков[43] писем к А. Солженицыну, а также письма к друзьям и коллегам, в которых он так или иначе отзывается о Солженицыне и его произведениях. Некоторые высказывания и заметки находятся и в записных книжках. Переписка продолжалась до 1966 года.

Солженицын изображает Шаламова «взволнованным» при первой встрече, а его последовавшее письмо – «пылким и нежным» [Солженицын 1999: 163]. Действительно, письмо, датированное ноябрем 1962 года, содержит восторженные эпитеты: «повесть совершенна», «очень хороша», «умна, тонка и глубока», «великолепна», «откровение в каждой ее фразе». Высказывая замечания, Шаламов пишет, кажется, противореча сам себе: «В повести все достоверно. Это лагерь „легкий“, не совсем настоящий». Несмотря на существенный ряд замечаний, лагерь Солженицына у Шаламова достоверный, а детали описания «точны и обжигающе новы» (он увидел «легкий лагерь», описывая разницу между своим опытом и опытом Солженицына). Он восхищен и языком повести, говоря о том, что Солженицыну удалось найти исключительно сильную форму:

Дело в том, что лагерный быт, лагерный язык, лагерные мысли не мыслимы без матерщины, без ругани самым последним словом. В других случаях это может быть преувеличением, но в лагерном языке – это характерная черта быта, без которой решать этот вопрос успешно (а тем более образцово) нельзя. Вы его решили. Все эти «фуяслице», «…яди», все это уместно, точно и – необходимо. Понятно, что и всякие «падлы» занимают полноправное место и без них не обойтись. Эти «паскуды», между прочим, тоже от блатарей, от Ижмы, от общего лагеря [Шаламов 2013: VI, 375].

Взволнованность Шаламова можно связать с надеждой на благополучную судьбу собственных произведений, в первую очередь стихов. Солженицын уговаривал сделать подборку для передачи Твардовскому. По его утверждению, он ценил шаламовские стихотворения выше прозы, считая ее «художественно неудовлетворительной».

Остановимся на эпизоде, связанном с публикацией «Колымских рассказов». По свидетельству Солженицына,