Любовный секрет Елисаветы. Неотразимая Императрица - Елена Раскина

– Я тебя, душа моя, не жалеть, а утешать буду. Жалость моя тебе ни к чему, а утешение в самый раз придется. – Разумовский оттащил Елизавету от зеркала и подхватил на руки. – Налюбовалась, Лизанька, и хватит.

– Princesse, voila la lettre…[2]– В комнате бесшумно, как привидение, появился Лесток с конвертом в руках. – Из Франции, от Анастасии Яковлевны. Ваш неутешный поклонник, маркиз де Шетарди, просил передать.

– От Настеньки! – воскликнула Елизавета, и Разумовскому, поморщившемуся при словах «неутешный поклонник», пришлось опустить свою сладкую ношу на землю. Он понял, что письмо разлучит их на несколько часов. Елизавета будет читать и перечитывать послание подруги, по-детски всхлипывать, а потом расскажет ему, что Настенька с мужем замыслили заговор, который обязательно приведет ее к власти…

Годы счастья не состарили Настеньку и не притупили ее память. Один лишь шаг сделала она навстречу беспамятству и покою – когда уехала из России в беззаботную, счастливую, отчаянно легкую жизнь, которую предложил ей д’Акевиль. Но вскоре покинутый Настенькой темный, тесный и трагический мир стал тревожить ее пропитанное медом существование. Настенька часто видела Алешу во сне, и каждый раз, просыпаясь от собственного крика, с удивлением и недоумением возвращалась в потревоженное сном счастье.

Андре уверял ее, что Елизавета непременно – при поддержке гвардии и belle douce France[3]– взойдет на отцовский престол и освободит Алешу, но прошло десять лет, а его предсказания и не думали сбываться. Государыня, правда, стала плоха здоровьем, а ее фаворит герцог Бирон будто бы благоволил к цесаревне, но все это ни на йоту не приближало Алешиного освобождения.

Да и престол государыня назначила вовсе не Елизавете, а будущему сыну своей племянницы Анны Леопольдовны – конечно, под надежным присмотром Бирона. Это странное завещание, согласно которому престол российский должен был перейти к еще не родившемуся младенцу, взбудоражило придворных, но тут Анна Леопольдовна, эта вечно печальная девица, днями не выходившая из своих комнат, как по заказу государыни, родила мальчика, названного Иваном. Так что шансы Елизаветы на отцовский трон таяли быстрее, чем снег, растопленный капризным петербургским солнцем.

Между тем у Настеньки родился сын, названный в честь покойного батюшки Яковом или, как говорил д’Акевиль – Жаком. По дипломатическим каналам приходили шифрованные депеши от французского дипломата маркиза де Шетарди, вдохновлявшего Елизавету на заговор. Из них Настенька узнала о том, что красавец-певчий, так напоминавший ей брата, лишился голоса, но стал супругом цесаревны, и, стало быть, Алеша, если он еще жив, вернувшись, обретет лишь руины былого счастья. Порой Елизавета, через того же Шетарди, передавала ей поклоны и поцелуи, сетовала на бедность и перечисляла свои бесчисленные долги. Словом, почти ничего не менялось. Только бесконечные нужды цесаревны порой опустошали отнюдь не бездонный кошелек д’Акевиля.

В октябре 1740 года умерла Анна Иоанновна, и депеши Шетарди стали с удивительным проворством пересекать русскую границу. Д’Акевиль знал все подробности смерти государыни и всю подноготную новоиспеченного регентства Бирона, который сумел задвинуть в угол нерешительную, вечно печальную Анну Леопольдовну с ее брауншвейгским мужем и сыном-императором в колыбели, и Настенька, слушая его пылкие, сбивчивые речи, с нескрываемым трепетом следила за тем, как разворачивается «русская игра».

Андре, игрок тайный, стоял за спиной явного игрока – Шетарди, и оба они играли в пользу Елизаветы. После падения Бирона и торжества великой княгини Анны Леопольдовны, ставшей правительницей Российской империи, на Елизавету, казалось, могли ставить только безумцы. Но по азартному блеску в глазах Андре Настенька поняла, что игра опять идет по-крупному. Правда, Шетарди считал партию Елизаветы порождением фантазии, но, видя, как Лесток создает эту партию из небытия, невольно проникался верой в успех цесаревны.

«Ей нужны деньги, и еще раз деньги, – писал Шетарди д’Акевилю. – При прошлом нашем свидании принцесса Елизавета умоляла меня о ссуде. Швеция обещает принцессе свою помощь на слишком дорогих условиях – отказе от всех завоеванных ее отцом балтийских провинций. Щедрость Французского королевства кажется ей не столь обременительной. Но король скуп и не спешит наполнять золотом дырявые русские карманы. Стало быть, придется платить нам с тобой. Но я, друг мой, недавно в пух и прах проигрался, и, зная, что у тебя и у твоей супруги есть особые причины желать воцарения цесаревны, уповаю на вашу помощь…»

На это пространное письмо Андре ответил лишь одним словом. «Сколько?!» – спросил он у маркиза. «Сущая безделица – две тысячи рублей», – уточнил Шетарди. «Пустяки…» – скрепя сердце ответил д’Акевиль.

Елизавета не замедлила растрогаться: через Шетарди она передала поклоны Андрюше и Настеньке, в то время как благодетель д’Акевиль пустил с молотка свое прованское поместье. Впрочем, он надеялся на недвижимость в России.

Шел ноябрь 1741 года, заговор в пользу Елизаветы медленно созревал под дождливым петербургским небом, и тут правительнице Анне Леопольдовне донесли об опасных затеях цесаревны. Анна, недолго думая, вызвала Елизавету во дворец для объяснений.

На сей раз Елизавета не лила слезы, так как буквально накануне к ней опять являлся папа, все никак не могущий успокоиться в загробном мире.

– Гвардию в штыки, меня – на престол, тебя, Алеша, – в графы, а Анну с сыном – в крепость, – сообщила она Разумовскому. – Только бы еще день-другой продержаться, пока заговор созреет. Во дворец поеду, правительнице зубы заговаривать.

– Зачем же в крепость? – ужаснулся Разумовский. – За границу выслать, и довольно будет.

– Больно мягок ты у меня, Алеша, – вздохнула Елизавета и нежно провела ладонью по щеке Олексы. – Одно слово – ангел. А я – грешница, и мне перед Богом ответ держать за волю отцовскую, которой противиться не смею. Одно, Алеша, тебе обещаю и в том присягнуть могу – ежели на престол российский взойду, то смертную казнь отменю. Веришь мне?

– Верю, Лиза, верю, – ответил Разумовский и тут же не удержался, переспросил: – А как же правительница с семейством? Младенец там, нельзя его в крепость… Страшный грех на себя возьмешь, Лиза, несмываемый, за душу невинную перед Богом ответишь…

– Ладно, не о чем пока говорить. На престол взойду, а там решу, как быть. А пока во дворец к Аннушке нашей, к овечке невинной. Жаль ее, глупую, а нечего делать – батюшка велит его трон занять.

Разумовский обнял Елизавету и перекрестил.

– Иди, Лиза, – сказал он, – иди и не бойся. Бог тебе судья.

А она обернулась на пороге и сказала, легко, беззаботно, по-прежнему:

– Бог – судья, а ангел – в помощь… Верно, Алеша?

И уехала – вихрем, совсем как отец.