Крест мертвых богов - Екатерина Лесина

Сегодня я немного припозднился по причине гололеда да многочисленных патрулей на улицах, останавливали раз пять, долго и придирчиво проверяли документы, столь же долго выясняли, куда и по какой надобности следую, всякий раз возникало нехорошее чувство, что все, сейчас велят «пройти для выяснения личности», но обошлось.

А Никита даже не разозлился.

– Ну что, контра? – Он стоял, покачиваясь, упираясь обеими руками в стену, покусывая посиневшие от напряжения губы, но стоял. – Видишь, говорил же, что выживу… теперь всем покажу… сучьи дети… распустились.

Я шагнул к нему, нельзя же так, без присмотру и самому с постели подыматься, он же ослаб совершенно.

– Стой! Руки убери, к-контра… на, цацку свою забери.

Никита, одной рукой по-прежнему упираясь в стену, другой нащупал кожаный шнурок, дернул, потом еще раз, и еще, с нарастающей валом злостью. А шнурок не спешил разорваться. Через голову снял бы, дурачок, но нет, ему бы все порвать, уничтожить.

– Я не Христос, чтоб на кресте… – дикие Никитины глаза пылали гневом, и шнур поддался. – Религия – опиум… вера – дым… опиумный… для безумцев…

Он упал, точнее, почти упал, глупый переполненный злостью мальчишка, я успел подхватить, удержать, уложить в койку. Взамен Никита выругался, в очередной, сотый, верно, раз пригрозив мне расстрелом. И крест сунул в руку, сказав:

– З-забери, говорю, сам теперь управлюсь.

И управился. В конце ноября Никита покинул госпиталь – к немалому облегчению Федора Николаевича, который и не пытался скрыть радости от того, что избавился от столь непростого и неприятного пациента. Я же не без некоторого сожаления вернулся к прежним обязанностям. Правда, как оказалось, ненадолго – не прошло и десяти дней, как за мной пришли.

В тот день я занимался колкой дров – человек, в служебные обязанности которого входило данное занятие, отсутствовал по уважительной причине «общественных дел», а котельную все одно надо было топить. Вот и выпало товарищей из комитета встретить Федору Николаевичу, который и препроводил их на задний двор. Вид у милейшего Харыгина был донельзя растерянный и даже испуганный.

– Сергей Аполлонович, тут к вам гос… товарищи из комитета, желают иметь беседу.

Федор Николаевич потупился, как-то съежился, скособочился, точно опасаясь удара, и спешно покинул двор. Вышеназванные «товарищи» молчали. Двое, схожи друг с другом, точно братья, невысокие, по-медвежьи коренастые, с грубыми чертами лица и красными бантами на коротких, подбитых мехом куртках. Меня они разглядывали с интересом и некоторым удивлением, будто бы ожидали увидеть кого-то иного.

– Корлычев? – спросил один, нарушая затянувшуюся паузу, и тут же приказал: – Давай собирайся, поедем.

Собираться? А чего мне собираться? Вогнать топор в колоду – лезвие вошло неожиданно глубоко, легко, почти по самый обух, тут же появилась мысль, что долго потом выдирать придется, а следом другая – не мне. Меня забирают.

Машинально отереть пот, накинуть поверх мокрой рубахи шинель – разогретое работой тело дышит жаром, но скоро станет остывать, зябнуть.

– А руки-то дрожат, – ухмыльнулся второй комитетчик. – Что, контра, страшно?

Нет. Вот чего не было, так это страха. Вялое удивление от того, что и до меня добрались, такое же вялое сожаление – не выйдет предупредить Оксану, что к ужину не приду… не припозднюсь, как вчера или позавчера, а не приду вовсе. Никогда.

И домоуправ, промаявшись несколько дней в догадках по поводу внезапного моего исчезновения, вскорости заглянет в комнату, вынесет все мало-мальски ценное и только потом, убедившись, что ничего годного к «экспроприации» не осталось, пустит в камору нового жильца…

Шли по городу. Я думал, будет машина или подвода, решетки на узком окне и связанные руки, а мы просто шли, медленно, будто гуляли, только вот случайные прохожие, даже патрули норовили обойти нас, гуляющих, стороной.

– Хорошо, правда? – поинтересовался тот из сопровождающих, который выглядел постарше. Представиться они не соизволили, а спрашивать я не стал – без надобности.

– Слышь ты, офицер, не обидно в такой-то день помирать?

– А какая разница? Всякий день по-своему хорош.

– И то правда.

И снова молчание. Еще один поворот, еще одна улица, еще немного ближе к смерти, зато и вопросы исчезнут раз и навсегда, и затянувшаяся игра в американскую рулетку. Под ногами скрипит снег, серый, комковатый, перемешанный с пылью и городской грязью, местами раздавленный в черные незамерзающие лужицы. И небо – точно отражение земли, такое же серое, комковатое, грязное. А между небом и землей неестественно светлые, в белизну стены да белый же снежный пух… откуда она берется, эта белизна, и куда исчезает? И может, вот оно, чудо и доказательство существования Бога?

Крест на груди опалил холодом – приморозило, надо бы шинель застегнуть. Один из комиссаров неизвестно для кого буркнул:

– Почти уже…

А ветер швырнул в лицо горсть снежных хлопьев… обтереть руками, умываясь морозом и чистотой. Спасибо Тебе, Господи.

Желаний не было никаких. Работа… неужели когда-то мне это нравилось? Никогда, это муж мой, упокой Господь его душу, решил, что мне надо чем-то заниматься, и заодно решил чем и как, а я согласилась. Все равно было. И сейчас тоже, хотя привыкла, добилась, сделала себе имя.

И имидж хладнокровной суки, которой лучше не перебегать дорогу.

Зачем мне это? Конкуренты меня ненавидят. Сотрудники боятся и тоже ненавидят. Подруги… когда они были, подруги? В детском саду? В школе? А потом куда делись?

– Яна Антоновна, – голос секретарши профессионально любезен. Интересно, по вечерам она рассказывает своему мужу, какая стерва ее начальница? Или она не замужем? Значит, рассказывает любовнику, девочки любят посплетничать. Мальчики, впрочем, тоже.

– Яна Антоновна, так пускать?

Кажется, витая среди проблем и мыслей, я что-то пропустила.

– Кого пускать?

– К вам Константин Сергеевич… – профессиональный голосок непрофессионально дрогнул. Девочка влюблена? Что ж, Костик красив, жаль, что гей.

– Впускай. И чаю сделай.

– А Константину Сергеевичу что?

– Вот у него и спроси.

Господи, ну почему она такая идиотка? Или это я снова слишком многого требую от людей?

– Привет, красавица, – Костик поцеловал в щеку, ничего не означающее прикосновение, а в горле с чего-то ком. – Снова плачем?

Он понятлив, он знает меня, как никто другой, впрочем, никому другому я не позволила бы подойти столь близко. Костик – это школа, один класс, одна парта, почти одна жизнь на двоих, дружба, которая плавно переросла во влюбленность с моей стороны, и так же плавно вернулась к дружбе. Тогда – господи, как же давно это было-то, – Костик отдавал предпочтение спортивным брюнеткам, я же была неспортивной блондинкой.