Психопаты шутят. Антология черного юмора - Андрэ Бретон

Существуют натуры глубоко созерцательные и совершенно не склонные к решительным действиям, но под влиянием некоей таинственной и неведомой силы способные временами совершать поступки с такой стремительностью, в которую и сами позже отказываются поверить.

Такие люди, часами не осмеливающиеся переступить порог собственного дома из опасения застать у консьержа плохую новость, не находящие в себе сил распечатать уже две недели назад полученное письмо или по нескольку месяцев собирающиеся начать то, что следовало бы закончить год назад, вдруг чувствуют, как их, словно стрелу из лука, толкает какое-то необоримое желание. Нравописатель или врач, что мнят себя всеведущими, оказываются бессильны объяснить, откуда в этих праздных и чувственных созданиях берется внезапно такая безумная энергия и как они, обыкновенно неспособные даже на самые необходимые и предельно простые действия, в одно мгновение обретают безрассудную смелость для наиболее абсурдных, а зачастую и опасных свершений.

Один мой друг, само воплощение безобидного мечтателя, попытался как-то устроить лесной пожар – по его словам, чтобы посмотреть, так ли быстро разгорится пламя, как это принято считать. Десять раз кряду его преследовала неудача, на одиннадцатый же результат превзошел все ожидания.

Кому-то вздумается раскурить сигару рядом с пороховой бочкой: чтобы увидеть своими глазами, узнать на себе, испытать судьбу, чтобы вынудить себя наконец к решительности или же из простого азарта игрока, чтобы томительно заныло под ложечкой – да просто так, в конце концов, по прихоти или от нечего делать.

Устремления такого рода проистекают обыкновенно от скуки или же от мечтательности, но проявляются они столь ярким образом, как я уже говорил, именно в людях апатичных и задумчивых.

Другой, чья скромность заставляет его опускать глаза даже под взорами мужчин или принуждает собрать последние остатки воли для того, чтобы заглянуть в кафе или же войти в подъезд театра, где смотрители кажутся ему облеченными величием Миноса, Эака и Радаманта, бросится вдруг на идущего мимо старика и примется его пылко обнимать на глазах у изумленной толпы. Почему? Может, в этом лице ему увиделось что-то неуловимо притягательное? Возможно; однако разумнее было бы предположить, что он и сам не ведает причины.

Я и сам несколько раз был жертвою подобных приступов или порывов, когда начинаешь верить, что в нас вселяются бесы и толкают помимо нашей воли на исполнение их самых безрассудных желаний.

Однажды утром я поднялся с постели в каком-то унынии и даже печали, утомленный праздными вечерами и предрасположенный, как мне тогда показалось, к чему-то великому и замечательному; на свою беду, я открыл окно.

(Отметьте, прошу вас, что тяга к розыгрышам, у иных умов являющаяся не результатом кропотливого труда или сочетания разнородных элементов, а плодом внезапно налетающего вдохновения, в немалой степени предопределяет, уже хотя бы силой охватывающего желания, то настроение – врачи называют его истерическим, а люди чуть поумнее их – сатанинским, – что властно будит в нас целую лавину опасных и ни с чем не сообразных поступков.)

Первым, кого я увидел на улице, был стекольщик, и до моего слуха сквозь тягостный и смрадный парижский воздух донесся его пронзительный, надтреснутый голос. Тотчас же, сам не знаю почему, я преисполнился к этому человеку ненавистью столь же внезапной, сколь и неодолимой.

«Эй, там, внизу!» – крикнул я и сделал ему знак подняться. Не без некоторого злорадства я подумал в тот момент, что комната моя располагается на седьмом этаже, лестница же в доме до крайности узка, а потому взбираться разносчику будет довольно сложно и наверняка случится зацепить свой хрупкий товар о многочисленные выступы и углы.

Наконец он показался в дверях; я внимательно осмотрел все его образцы и вскричал: «Как, у вас нет цветного стекла? Розовые, красные, синие – где эти волшебные стекла, эти райские витражи? Да вы просто бесстыдник! Вы осмеливаетесь разгуливать по кварталам бедняков, не имея при этом стекол, через которые жизнь выглядела бы прекрасной?» – и я что есть силы толкнул его на лестницу; он едва устоял на ногах и, выпрямившись, стал спускаться, бормоча что-то себе под нос.

Схватив маленький цветочный горшок, я выскочил на балкон и, как только стекольщик появился внизу, отвесно выпустил мой метательный снаряд, целясь прямо в край его рамы; сила удара потянула беднягу назад, и он похоронил под собой все свое богатство – раздавшийся в это мгновение звон был сравним разве что со стоном рушащегося хрустального замка, в одно мгновение сметенного молнией.

А я, задыхаясь от переполнявшего меня безумного восторга, дико завопил, перегнувшись через перила: «Жизнь прекрасна, слышите вы! Прекрасна!».

Подобные нервические развлечения не лишены, однако же, изрядной опасности, а зачастую могут и довольно дорого обойтись. Но что значат даже вечные муки ада по сравнению с одним бессмертным мгновением наслаждения?

Если обычный англиканский пастор оказывается к тому же выдающимся знатоком математики, искушенным в премудростях логики, – что еще может быть нужно для того, чтобы бессмыслица смогла наконец появиться в литературе или, если не появиться наново, то по крайней мере с блеском вернуться на сцену (удивительные стихи Льюиса Кэрролла не могут не напоминать – хотя сами по себе никаких отсылок к прошлому не содержат, – некоторые из тех «бессвязных» стихотворений французского XIII века, что известны под названием «проделок» и обыкновенно связываются с именем Филиппа де Бомануара). Важность «нонсенса» для Кэрролла обусловлена прежде всего тем, что он стал для него своего рода жизненным выходом из глубокого противоречия между безусловным следованием религиозным канонам и потребностью основываться на доводах разума, с одной стороны, и четким осознанием своего поэтического дара и ограничениями, обусловленными его профессией, – с другой. Особенностью такого исключительно субъективного решения является его тесная связь с феноменом объективным, но расположенным в плоскости чисто поэтической, а именно: перед лицом любого рода трудностей поистине идеальное убежище разум обретает в абсурде. В свою очередь, допущение абсурда открывает для человека то таинственное царство, в котором обитают дети; детская игра, ускользающий от нас с возрастом способ примирять мечту и ее воплощение путем естественного и одновременного слияния – взять хотя бы игру «в слова», – оказывается отныне оправданной и даже возвеличенной. И поскольку влечения, связанные с традиционными «конкретностью», анимизмом или искусственностью детского восприятия и призванные освободить психику от гнета любого принуждения, обычно затухают между пятью и двенадцатью годами, впоследствии нет гарантий от их систематического возвращения в том угрожающем, суровом и бездеятельном мире, где нам выпало жить. Чугунный шар дверной ручки оказывается апельсином, вход оказывается выходом, и поэт Льюис Кэрролл – а на самом деле преподобный г-н Доджсон, скрывшийся под этим псевдонимом, – подведя девочку к зеркалу и пытаясь объяснить, почему фрукт видится ей в левой руке, тогда как она все еще чувствует его в правой, предположил, что рука-то действительно правая, но находится она «в зазеркалье» (ту же тему зеркальных превращений, но уже в трагических тонах, обыгрывает Жак Риго в своем «Лорде Патчоге»). Решительно, здесь кроется обещание самого что ни на есть настоящего «шиворот-навыворот»-а; нельзя не признать, что в глазах Алисы вся бессвязность, сумятица и, прямо говоря, неуместность этого мира с головокружительной скоростью несется к крохотному ядрышку истины в самом его центре.