Формула неверности - Лариса Кондрашова

— У меня вот какая идея, — предложила Таня, — давай немного попозже, ближе к осени, вместе с тобой в этот Мурманск съездим и посмотрим, что там да как? Может, ничего страшного и нет.

— Думаешь, тебя Леня отпустит?

— А куда он денется? Если сегодня навсегда не уйдет, смирится и с моим отъездом.

— Не уйдет, ты сказала? А что, должен был?

— Уж очень он моим видом недоволен. Мол, с таким обликом и таблички не надо, и так все ясно.

— Какой таблички? — не поняла Маша.

— «Даю!»

— Так и сказал, и ты что, не обиделась?

— А чего обижаться? Ему виднее.

— Знаешь, Танюшка, после того, как ты ушла от Миши, я подспудно жду от тебя самых непредсказуемых действий. Эта хулиганская челка… Сама придумала?

— Нет, парикмахерша мне модный журнал дала, я в нем и выбрала.

Они выпили за смелость, и Маша откинулась в кресле.

— Будь я психологом, я бы твою жизнь до сегодняшнего дня разбила на три… нет, на четыре периода. Первый, понятно, побольше: рождение — взросление. Потом — становление женщины, любимой и счастливой. Третий — летаргический сон…

— Погоди, а мой развод с Мишкой ни к какому периоду не относится?

— Относится. Это просто конец второго периода.

— Минуточку, что же получается, мой брак с Каретниковым ты считаешь летаргическим сном?

— Назови как-то по-другому. Пусть это будет прозябание в образе добропорядочной матроны.

— Хорошего же ты обо мне мнения!

— Не обижайся, Танюша, я же шучу. Но и ты тоже высказалась: мнение! Ты как бы мой первый ребенок. Я тебя знаю и принимаю такой, какая ты есть, и при этом мне очень хочется, чтобы ты не совершала таких ошибок, которые испортят твою жизнь. Жить импульсами в восемнадцать лет — это нормально. Но когда тебе за тридцать, нужно включать и разум…

В тишине дома как-то по-особому резко прозвучал телефонный звонок.

— Извини, это, наверное, Валентин.

Оказалось, это кто-то из Машиных пациентов, кому она стала медленно и подробно объяснять курс лечения.

Таня задумчиво вертела в пальцах тонкую ножку рюмки, привычно ныряя в глубину своего прошлого.

Когда Михаила пригласили на работу в элитный клуб «Ахилл», семья Карпенко отметила это торжественно. Ему предложили сразу такой оклад, который он не имел, суммируя заработок всех своих трех работ, мотаясь по городу с утра до вечера.

Собственно, Таня много раз говорила, что они могли бы обойтись и меньшим. Тем более что, как мастер ремонтной фирмы «Геркон», она и сама теперь неплохо получала. Но Мишка отговаривался тем, что «жигуленок» — его вторая машина, которую они тоже купили подержанной, — совсем на ладан дышит, а без машины он как без рук. В смысле, как без ног.

С одним только Таня не могла согласиться. Мишка отказывался жить в той половине коттеджа, которая принадлежала Тане. Они пускали туда квартирантов, а деньги откладывали на покупку трехкомнатной квартиры.

— Ну почему ты не хочешь жить в моем доме, почему?! — сердилась Таня.

— Нам, казакам, жить у приймах нэ любо, — отшучивался он.

— Нэ любо! — передразнивала Таня. — Какой ты казак! Не примазывайся к чужой славе.

— Дед был казак, отец был казак, — загибал пальцы Мишка. — Один я подкачал, на кацапке женился. Да еще с польскими корнями!

— Я — кацапка? — подбоченивалась Таня и с воинственным кличем бросалась на мужа; они начинали бороться, и если рядом не оказывалось Александры, понятно, чем это заканчивалось.

Итак, семья Карпенко стала жить не то чтобы какой-то новой жизнью, но гораздо более обеспеченной.

Кроме очень неплохого твердого оклада, Михаил мог зарабатывать как индивидуальный тренер. То есть если кто-то из посещающих клуб и увлекающихся восточными единоборствами или русским рукопашным боем не хотел заниматься в группе вместе со всеми, он мог выбрать Карпенко в качестве личного тренера с отдельной почасовой оплатой. Пятьдесят процентов из этого заработка Мишка отдавал клубу, а остальные вручал Татьяне со словами: «Это шабашка, дорогая, можешь купить себе внеплановые туфельки, или колечко, или тряпочку модную…»

Это были не такие большие деньги, как те, что вручил ей второй муж, но отчего-то Мишкины деньги радовали ее куда больше. Таня покупала обычно «тряпочки» не только себе, но и любимому мужу: рубашки в тон его голубым глазам, шерстяные свитера. Да мало ли!

Ленька приобретал себе одежду сам.

Странно, что, оглядываясь все чаще на свою прошлую жизнь, Таня находила в ней уйму приятных мелочей, которых была лишена в нынешней жизни. Жаль, что она раньше этого не понимала. Не замечала. Принимала как должное. Что имеем, не храним, потерявши — плачем!

Ей больше не хотелось обвинять во всем Мишку. Если верный конь поранил ногу, раз споткнулся, а потом опять… Прав был поэт: «Не вини коня, вини дорогу, и коня не торопись менять…» Он не подумал, она не простила, а в общем — потеряли оба.

Но если встать на другую точку зрения, можно оправдать любую подлость… Это уже Таня начинала себя подкручивать. Тяжело было брать всю вину на себя, тем более что сама она никакой подлости Мишке не сделала.

Нет, эта тема для нее и до сих пор слишком больна, чтобы вот так спокойно о ней рассуждать. Кто виноват…

Будь проклят элитный клуб «Ахилл». Он улучшил благосостояние семьи Карпенко, а взамен разрушил ее…

Таня сразу поняла: что-то случилось. Причем настолько серьезное, что теперь вся их с Мишкой жизнь переменится. Но что она вообще прахом пойдет, она и не подозревала.

Как зверь, хищник чувствует опасность, так и она, взглянув на поникшего мужа, поняла: приплыли!

Мишка в тот вечер пришел поздно, но она, как обычно, ждала его. И ужин стоял на плите, грелся на медленном огне.

Таня бросилась ему навстречу поцеловать, как обычно, и уловила запах перегара. Это был первый тревожный знак: он никогда прежде не пил на работе.

— Тебя, случайно, с работы не уволили? — спросила она в шутку.

— С чего ты взяла? — ответил он, отстраняясь и не глядя ей в глаза.

Когда это такое было? У них даже по такому случаю поговорка существовала. Если один другого подозревал в розыгрыше или невинном обмане, то грозно приговаривал: «Дывысь мени в очи!»

А теперь эта шутка просто застыла у Тани на языке: мужа будто подменили. Ушел на работу добрый, любящий глава семьи, вернулся чужой, не похожий на себя человек. Другой, может, сумел бы притвориться. Не выдавать себя вот так, с головой. Но Мишка этого не умел.

Он был слишком растерян и оглушен собственным падением и не знал, как это теперь он возьмет и посмотрит Тане в глаза…

Ленька на его месте соврал бы и даже глазом не моргнул. Про таких говорят: врет на голубом глазу. И возможно, Таня никогда бы ни о чем не узнала. Взять, к примеру, его интерес к Маше. Как он смотрит на нее и слюни пускает. Но попробуй о том лишь намекнуть, в момент отопрется. Да еще возмутится, что жена смеет его подозревать. Такого святого…