Ни стыда, ни совести - Вячеслав Кашицын

Я открыл все папки, одну за другой. Просмотрел их бегло. Потом снова стал вчитываться, и чем дальше я читал, тем яснее становилась для меня картина. Это не было тем, чего я ожидал — неким образчиком бюрократической рутины, простым сводом документов, призванных после суда отправиться в архив. Это было — произведение искусства. Безупречно выстроенное обвинение против меня, способное не только убедить суд (что само собой разумелось), но и перекочевать на страницы газет и экраны телевизоров; это было больше чем обвинение, это был сам приговор.

…И наконец, сайт. Тут они поработали очень глубоко. Документы хостинга. Когда, как, зачем. Количество статей и краткое их содержание. Посты на форуме (и мои и ее). Моя с ней электронная переписка. Экспертное заключение относительно моей «философии» (она так и взята была в кавычки) и жизненной позиции. Отзывы участников форума, характеристика (неоднозначная) с места работы. И все это — удивительно тонко, без преувеличения и абсурда. Они шли по тонкому льду, еще немного — и моя личность превратилась бы в карикатуру, в которую никто бы не поверил…

Я закрыл глаза.

И застонал.

Да, слова Пшенки не были пустой угрозой. На что я надеялся, когда отказывал ему? Я мог бы согласиться — и теперь сидел бы в больничной палате, спокойно обдумывая дальнейшие действия…

Но я не собирался сдаваться. Усилием воли я снова заставил себя читать. Нужно прочесть все и обдумать, как с этим бороться.

Нет, обстоятельств (или показаний), которые свидетельствовали бы в мою пользу, тут не было, можно было даже не искать…

Оставалось надеяться на адвоката, но я вдруг поймал себя на мысли, что даже не представляю себе, какой будет наша линия на суде. Какие доводы приведет Грунин, каких свидетелей вызовет.

Я знал: мне грозило пожизненное заключение. Не смерть, к которой я был готов с самого начала, но — полная потеря свободы. Невозможность оправдания. И вечные страдания — за то, что не смог уберечь ее…

— Как вы намерены меня защищать? — сказал я Грунину, когда он пришел. — Вы это читали?

— Да, Игорь Рудольфович. Позиция у нас действительно слабая. Но будем надеяться на лучшее. Вот, подпишите.

— Что это?

— Это прошение о суде присяжных. Поработаем с ними, возможно, что и получится. Время у нас еще есть. Игорь Рудольфович, наша линия…

— Не надо. — Я в сердцах махнул рукой. — Делайте, что хотите.

— Игорь Рудольфович, мы не должны отчаиваться. Главное, чтобы не дали высшую. А там мы апеллируем, кассируем… Всегда есть возможность…

Грунин добился-таки суда присяжных; и хотя «поработать» с ними не удалось, я был благодарен ему — за усилия и за то, что он сохранял оптимизм…

— Зря вы, Сергей, со мной связались, — сказал я ему накануне дня суда. — Для вашей карьеры этот процесс будет губительным.

Он лишь пожал плечами и продолжил втолковывать мне — а скорее в меня — то, как мне следует себя вести, что говорить и т. д.

В день суда все было ново и необычно: то, что я собрал свои вещи, то, что мы пошли по коридору туда, где я еще не был, то, наконец, что мне позволили надеть зимнюю одежду, а главное — солнце, свежий воздух! Я чуть было не потерял сознание. Конвоиры втолкнули меня в фургон.

И — дорога: тряска, отсутствие мыслей. Безразличие к тому, что происходит и будет происходить. Что я мог предпринять, чтобы изменить свою участь? Все, что мог, я уже сделал.

Наконец автозак остановился, раздалась какая-то команда, двери раскрылись и — снова солнце и этот свежий воздух, от которого закружилась голова — меня вытолкнули на снег. Я встал и инстинктивно съежился от обрушившегося на меня шума — он стремительно приближался: топот ног, голоса… Конвоиры с тычками и ударами поволокли меня к каким-то воротам, распахнутым настежь.

Я оглянулся: это были люди с диктофонами и блокнотами, некоторые даже с телекамерами; неподалеку стояли несколько фургонов. Очевидно, они поджидали меня где-то в другом месте, но мои сопровождающие, воспользовавшись черным ходом, оградили меня от их алчного интереса.

Меня втащили под руки в какое-то здание, провели по коридору и поместили в какую-то комнату, не сняв наручников. Два конвоира, вооруженные автоматами, остались со мной; буквально мгновением позже вбежал Грунин и, сделав мне знак «все нормально», выскочил за кем-то что-то подписать.

Не знаю, сколько я там провел; причем в дверь, по разным поводам, кто-то заглядывал, в основном, как я понял, чтобы посмотреть на меня. Конвоиры реагировали вяло, но пресекали всякие попытки контакта со мной, пока, наконец, не явился какой-то тип в костюме и не приказал им препроводить меня в зал суда.

Адвокат держал меня под руку, пока мы шли сквозь живой коридор — конвой расчищал нам дорогу.

Зал суда был полон. Как только я вошел, сидящие встали со своих мест, стоящие в проходах подались ко мне, но конвоиры, количество которых, кажется, возросло, закрыли меня собой, с ругательствами отталкивая людей. Через минуту я был в клетке, уже без наручников. Клетка была расположена прямо против окна, зашторенного лишь частично, и мне было видно, что происходит на улице: она была запружена людьми; те, кто не попал в зал, чуть ли не заглядывали в окна.

Все лица для меня сливались в одно; я искал глазами Грунина, который, слава богу, был тут же, у решетки, бледный и торжественный; его никто не трогал. Время от времени он бросал взгляды на дверь (судьи еще не появились) и трехъярусную скамью, где сидели присяжные. Говорил мне что-то ободряющее, наклонясь, но я не слышал — стоял ужасный шум.

Неожиданно кто-то рявкнул — и наступила относительная тишина. Я поднял голову и увидел, как судьи в мантиях пробираются на свои места в президиуме, за столом, покрытым красной материей.

«Встать, суд идет!»

Один из судей, тот, что посередине, ударил молотком и, прочистив горло, стал произносить речь.

Незнакомые люди — мужчины, женщины, молодые и пожилые, совсем старики — смотрели на меня со всех сторон, в их лицах были любопытство и ужас. Они пришли сюда увидеть не суд, а казнь…

Я опустил взгляд, покосившись на присяжных.

Обычные люди; кто-то смотрит перед собой, кто-то внимательно слушает судью; одна женщина нервно поправляет отстегнувшуюся брошку. Их лица выражают беспристрастие; не то что в зале.

Закончив, судья предоставил слово прокурору. Я упустил момент, когда это произошло; все то, в чем меня обвиняли, я уже слышал — и не единожды. Я вдруг увидел Вакуленко — встретившись со мной взглядом, он помахал мне рукой. Я отвернулся, через силу всматриваясь в зал.

Где же они? Где же вы? Неужели никто не пришел? Или их не пустили? Они где-то здесь, они должны быть здесь…

Нет; вот они. Радость заполнила меня. Я знал, я верил! Урман в заднем ряду, рядом с заплаканным лицом Аня; Васильича я не видел, но мне было достаточно и их. Настя была тоже — поодаль, бледная и вся в черном, словно вдова.