На пути в Итаку - Сергей Костырко

(Примечание. По своей дремучести в английском я почему-то считал, что «соу-соу» употребляется в том же значении, как и «фифти-фифти». А когда пересказывал этот диалог другу в Москве, он удивился и спросил: а почему «соу-соу»? — англичане употребляют это как наше «так себе». То есть оказалось, что я в этом диалоге выступал законченным мизантропом, которым, как полагал, на самом деле не являюсь, но мало чего мы о себе думаем.)

— И русский соу-соу? — спросил араб.

Подловил он меня.

— И русский.

— А ливийцы? Тебе нравятся ливийцы? — последовал странный вопрос, и по тому, как замерли старики за соседним столиком, я понял, что по здешним местам это, так сказать, контрольный вопрос.

— Муамара Каддаффи, честно говоря, не очень люблю, а про остальных не знаю. Скорей всего соу-соу.

Старики закивали: понятно, понятно. А мой собеседник с пятном на лбу, как бы резюмируя состоявшееся обсуждение, сказал:

— Война плохо?

— Вери бэд.

— Руские любят мир?

— Любят.

— А чечены? — не унимался мой собеседник.

Я пожал плечами и кивнул наверх: это политики воюют, я не воюю.

И тут неожиданно взбухли старики, всклокотали, хрипло и возбужденного заговорили, срываясь почти в крик на моего собеседника; говорилось, как я понял, что-то типа: «Ты бы совесть поимел, а? Сидит человек, пьет кофе, удостаивает тебя, придурка, беседой, сигаретой угощает, а ты вынуждаешь его перед инородцем свое правительство осуждать. Дался тебе этот Израиль!» Мой развел руками: «Да нет, я же просто так, чтоб беседу поддержать». — «Ничего себе поддержал!»

— У вас синагоги есть в стране? — попробовал я разрядить обстановку.

Старики обрадованно замолчали и тут же заговорили, обращаясь уже ко мне с подчеркнутым восточным доброжелательством. Но их опередил опять же мой собеседник:

— Есть-есть. Конечно, есть. У нас евреям хорошо. На острове Джерба есть синагога, я знаю, — сказал мой собеседник.

— Нон, нон, — возмутились старики, — нон месье, не слушай. Он не знает. Синагога в… (воспроизвести название я не в состоянии).

Я повернулся к толмачу за своим столиком, и тот повторил то, что сказал, его друг:

— На острове Джерба. — И посмотрел на стариков.

— Да нет же, — заголосили те, — на каком Джерба, ты совсем глухой стал у себя на рынке, да? Это ты нас учить будешь?!

Про меня они уже забыли, спор растекался по кофейне, возле нас тормознули два негра, молча стояли и слушали, переводя непонимающие взгляды со стариков на меня и на моих собеседников. Во-во, думал я, выбрал тихое место.

И вдруг все замолчали, как если бы в класс вошел сам директор школы. Голос директора раздался сзади, я обернулся — это был плотный, осанистый араб-официант в красном кафтане и красной феске.

— Есть у нас синагога, — величаво сказал он. — На соседней улице стоит. Возле института, где на художников учат.

Сделал паузу и продолжил:

— Тунис хэз синагог. Тунис хэз католический храм. Тунис хэз мечеть. Ит из Тунис!

Стало тихо.

И все в этот момент — тут уж я не могу ошибиться — почувствовали неловкость, и мой собеседник с толмачом, и я, и даже старики за столиком: как же так, о серьезных вещах заспорили, забыв о подобающем в подобных ситуациях политесе и ритуале.

— Сенкью, — сказал я, старясь подладиться под международный дипломатический протокол.

Официант величественно улыбнулся, наклонил голову и тут же кинулся к столику, возле которого рассаживалась новая компания. А мой собеседник спросил:

— Ю ол райт?

— Считай, что ол райт, — на всякий случай ответил я, не очень понимая, о чем меня спрашивают.

— Ноу каприз.

— Ноу-ноу, — сказал я. — Ю аскед, я спик.

— О'кей, — сказал он.

И когда через пару дней я купил в городе Монастир аудиокассету с записью местной рок-группы, использующей отчасти стилистику мусульманского богослужения энергетика у этой музыки фантастическая, — и похвастался этой кассетой случайному спутнику по экскурсионному автобусу, а потом выяснил, что тот работает на радио, и когда в его интересе мне почудилась профессиональная стойка, я постарался увести разговор подальше, чтобы он не дай бог не отправился искать такую же кассету и не вставил ее потом как заставочку к какой-нибудь передаче про Северную Африку — энергетика энергетикой, но хорошо бы еще узнающего арабский выяснить, про что они там поют.

Двухдневная экскурсия из Суса в пустыню Сахара заканчивалась в городе Керуане, четвертом священном городе мусульман, как написано в путеводителе. Автобус остановился на площади перед главной мечетью, нас выпустили на десять минут. Уже смеркалось, и мы были единственными туристами на площади. Последними, надо полагать. Стояли, смотрели, перекуривали, на этот раз даже не фотографировали, слишком плотными уже были сумерки, да и устали все, хотелось поскорее домой — в свой номер, свою ванную комнату, до которых оставалось чуть больше часа пути.

И тут, как дурной неотвязчивый сон, раздается снизу тихий жалостливый голос, я опускаю глаза с минарета на закатном небе и вижу перед собой мальчика лет одиннадцати-двенадцати с искаженным несчастным лицом, он что-то неразборчиво (а если б и разборчиво, что с того) бормочет и требовательно протягивает руку. Ноу-ноу, отмахиваюсь я от него. Местная форма профессионального доения туристов — детское нищенство у мечети. Назойливое и неотступное. Приходится сделать пару резких шагов в сторону, и мальчик, сохраняя ту же замедленность движений недужного, несчастного ребенка-инвалида, уже включается возле другого туриста. Через минуту — другой голосок в той же тональности. Опустив голову, вижу на этот раз уже девочку лет десяти, кулачки прижаты к векам и растягивают кожу, перекашивая лицо, уголки губ опущены вниз, волосы слегка всклокочены. Я снова отшатываюсь.

Десять минут кончаются, и все облегченно лезут в автобус.

Я устраиваюсь на свое место у окна. Укладываю в рюкзачок напрасно побеспокоенную видеокамеру и фотоаппарат, достаю бутылку с минеральной водой. Попутчики также деловито и сосредоточенно располагаются для финального отрезка пути. В окно никто не смотрит. А за окном на площади остались двое этих детишек. Они стоят напротив моего окна. И у мальчика лицо уже не сведенное гримасой боли и отчаяния, а нормальное, продолговатое лицо симпатичного арабского мальчика. Он стоит чуть расставив ноги, корпус развернут, правая рука на бедре, он застывает и вдруг резким движением вскидывает руку, наводит два вытянутых, прижатых друг к другу пальца, которые сейчас кольт, выхваченный из кобуры, и делает два выстрела по колесам. И чуть замедленным щегольским движением вставляет свой кольт в кобуру. «Смотрите, Володя, — поворачиваюсь я к соседу, — тот жалкенький мальчик, который канючил на площади «ван динарчик», расстреливает наш автобус».