Душа - Татьяна Брукс

— Ты поплачь, Надюш, поплачь, — произнёс он тихо.

— Зачем ты здесь? — сквозь слёзы стыда спросила Надя и отвернулась к стенке.

— А тебе теперь лучше начать привыкать к этому, потому что придется видеть меня довольно часто.

— Издеваешься?

— Ну почему сразу «издеваешься»? Ты что же, думаешь, мне больше заняться нечем? — ответил парень и подмигнул Наде.

Надя, хоть и отвернулась к стене, но краем глаза наблюдала за Богданом и заметила его лукавое подмигивание. Она освободила руку и вытерла слёзы.

— Зачем я тебе? От меня воняет, как от пивной бочки…

— Хочешь анекдот расскажу?

— Анекдот? Сейчас? Про пивную бочку?

Девушка не могла поверить в то, что слышит. «Наверное, уже слуховые галлюцинации начались», — пронеслось в голове.

— В автобусе едет женщина, — там временем начал рассказывать Богдан, — сидит одна, возле неё свободное место, что редко бывает в наших автобусах. Но ты же знаешь, в анекдотах всё возможно. Так вот, на остановке зашёл мужчина. Он сел рядом с ней и, положив ей голову на плечо, сразу же захрапел.

— Мужчина, — сказала женщина, — вы пьяны.

Надя смущенно потупила глаза, а Богдан, как будто ничего не заметил, рассказывал дальше:

— Мужчина поднял голову, оглядел её с головы до ног. Потом опять опустил голову ей на плечо и опять захрапел.

Женщина дернула плечом и сказала опять:

— Мужчина, вы ужасно пьяны.

Мужчина снова поднял голову и оглядел её. И опять заснул у неё на плече.

— Мужчина, вы невероятно пьяны! — выкрикнула разъярённая женщина и вскочила.

Мужчина посмотрел на неё с сожалением и сказал:

— Женщина, у вас кривые ноги. У вас ужасно кривые ноги. У вас невероятно кривые ноги. А я завтра буду трезвый.

И Богдан первый рассмеялся. Надя тоже улыбнулась.

— Так что всё исправимо.

— Ну да, всё, кроме моих… ног.

— Знаешь, я как-то не заметил, чтобы они были кривыми. Очень даже красивые ровные ножки.

Надя покраснела.

— Может, и красивые, и ровные, может, вот только не ходят ни хрена.

В ней опять поднялась волна раздражения.

Богдан раздражение проигнорировал.

— А мы их научим.

— Ты что, дурак?

— Нет. И надеюсь, что и ты тоже не дура. Не станешь гробить свою жизнь из-за какой-то Алки.

— Много ты знаешь…

— Знаю ровно столько, сколько мне надо знать, для того чтобы понять, что ты, если станешь лечиться, учиться и делать упражнения, будешь ходить. Забыла, кто мой дядя? Короче, Костя сказал, что ходить ты будешь. Только работать над этим надо, а не… фигнёй всякой маяться. Готов взять над тобой шефство. Согласна?

— Ты?

— Я. И только попробуй отлынивать. Буду… штрафные санкции накладывать.

— Зачем это тебе надо?

— Незачем. Делать мне нечего…

Надя, прикусив губу, отвернулась к стенке. Богдан опять взял её руку в свою, пожал.

— Договор?

— Договор.

Следующий день начался с новостей. Сложно сказать, хорошая это была новость или плохая, — иногда бывает трудно определить это сразу. Вот и Анатолий Малёваный шёл к Наде и все время думал, как ей сказать: «Я принес тебе хорошую новость или у меня для тебя плохие новости?

«Как всё в мире относительно, — размышлял он, — вообще-то, когда кто-то умирает, а особенно когда кого-то убивают, это не должно быть хорошей новостью. Но иногда оказывается, и так бывает».

Говорить Малёваному ничего не пришлось.

— Они умерли? — спросила Надя, забыв поздороваться, как только он вошёл к ней в палату.

— Не все… А ты откуда знаешь?

— Ой, простите, Анатолий Иванович, здравствуйте.

— Здравствуй, Надя. Так откуда ты знаешь?

— Не знаю откуда. Просто знаю — и всё. Чувствую. Как они… Этот, чёрный… это он умер?

— Нет. Он и старый Хандусь живы пока, но как по мне, то лучше бы им умереть сразу. Компания их вчера, как всегда, напились крепко. Схватились за ножи. Зубов порезал тех троих и ещё одного в придачу. Один умер на месте. Один сегодня утром в больнице. Хандусь выжил, но ему пришлось… в общем, лучше бы сразу умер…

— Значит, не время ещё, не получил всё, сполна… — задумчиво произнесла Надя. — А тому, Зубову что?

Наде было радостно. Она сама не понимала почему, но ей хотелось петь.

— Зубов? Зубов теперь в тюрьму. А там, между прочим, очень не любят козлов, которые насилуют малолеток. А уж я позабочусь о том, чтобы об этом узнали. Ох, не завидую я ему.

Милиционер старался не смотреть на девушку, но он то и дело останавливал свой взгляд на её оживших глазах.

Неужели чувство мести настолько сильно в этой девочке, что она аж расцвела, узнав о несчастьях, постигших этих пьяниц. Хотя что тут думать. Они же ей всю жизнь угробили.

— И вы это сделаете? Почему?

— Потому что считаю, так будет правильно. Впрочем, даже если я ничего не буду делать и никому ничего не скажу, то там все равно узнают. Боюсь, что уже знают. «Зоновское радио» знает всё. Непонятно только, как оно работает… М-да…

Уходя, капитан Малёванный так и не понял, что же его так поразило в Надином лице. Неужели жажда мести? Неужели она может быть такой? Ох. Опасная это штука — месть…

И его мысли вернулись к работе: насильникам, ворам и убийцам.

А Надя радовалась. Она увидела добрый знак в том, что всё сложилось в одну красивую мозаику: Богдан предложил помощь, «эти» (она никак не могла найти им хоть какое-то определение и использовала местоимение «эти») получают то, что заслужили. Хандусь пусть еще помучится. Пусть почувствует, как «сладко» жить калеке на белом свете. И того «чёрного» там, на зоне, убьют. Так сказал капитан Малёванный. Сначала его тоже изнасилуют, а потом убьют. Напоследок тоже узнает, каково ей было.

Но откуда эта странная тоска? Ей почему-то стала неприятна мысль о том, что она так радуется смерти и несчастьям других людей, пусть даже насильников и её обидчиков. Нет, она не должна их жалеть. Они ей всю жизнь поломали.

Решила переключиться на решение своих проблем. А об этом подумать позже. Отлегло.

«Может, и правда, если много заниматься, то смогу ходить, — роились мысли в её юной головке, — дура, сколько времени угробила. Может, уже ходила бы, если бы занималась. Всё, сопли утереть и завтра вперёд».

В палате, где лежала Надя, молодых девушек её возраста не было. Валентина Александровна, соседка по кровати справа, казалась ей глубокой старухой, хотя на самом деле ей было лет сорок пять, не больше. Она лечила язву. Другая кровать была занята симпатичной веселой блондинкой лет тридцати. Звали её Наташа. К ней приходило много людей: родители, муж Иван, подруги.