Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. - Эдвин Двингер

Я отстраняюсь:

– Отстань, Под!

– Нет, парень, говори!

– Позови наших, Под! – хрипло говорю я. – Но осторожно – никто не должен заметить.

Все собираются вокруг меня. Шестнадцать широко раскрытых глаз с тяжелым предчувствием смотрят мне в лицо.

– Началась эпидемия тифа! – мрачно говорю я.

Мы ничего не добились. Сначала просили, потом уже кричали. Наконец Мышонок нас выкинул. Казачий капитан стоял рядом с ним. Лицо его побелело, когда он услышал мой перевод требований, выдвинутых доктором Бокхорном. И он бросился между штабс-врачом и комендантом, когда тот двинулся на доктора с плетью.

В бараке каждый день простужаются. Уже на каждых нарах лежит кто-нибудь с температурой. За водой казаки вынуждены гонять людей нагайками. На улице, слева и справа от дверей, начинают нарастать кучи фекалий. Некоторые даже не выходят наружу для отправления нужды. Мы не мылись уже пять недель. Упорная борьба с насекомыми постепенно становится бессмысленной. Иногда кажется, будто вши полчищами вылезают прямо из земли. Вдобавок лица наши распухли от укусов клопов.

– Черт побери, – озадаченно говорит Шнарренберг, – так дальше не может продолжаться! До чего же тогда нас доведут?..

– Эти вши, – добродушно говорит Под, сажая жирное насекомое с черным рисунком на ноготь большого пальца, – за то, что вусмерть мучают нас, получили от русских Железный крест! Видишь, вон на спине?

– Между прочим, Под, – резко говорю я, – они разносчики сыпного тифа!

Улыбку у него как рукой снимает.

– Вот оно что… – хрипло произносит он. – Вот как!

Маленькие окошки уже полностью занесло снегом. Прежде мы хотя бы по ногам проходящих определяли, идет в барак наш товарищ или русский. Да, мы уже изучили наших товарищей по сапогам и по тому, как они переставляют ноги, знали, что Шнарренберг вернулся со служебного обхода, когда мимо протопает пара тяжелых, немного развернутых наружу кавалерийских сапог, или Артист отправился в набег, когда две худых, как спички, ноги в слишком широких голенищах пехотинских сапог прошаркают мимо.

Многие часами занимались тем, чтобы по этой нижней части тела определить не только положение и национальность, но возраст и черты характера идущего. Они превратили это прямо-таки в науку и утверждали, что по походке видно больше, нежели по лицу. Теперь же мы были лишены возможности даже так убивать время.

Все потихоньку начинали погружаться в мрачные сумерки.

– Даже вошь уже не поймаешь! – ворчит Брюнн. Керосина в лампах возле концов барака, перед дверьми, хватает ровно настолько, чтобы по вечерам они горели часа по три. Наши лица постепенно становятся бледными и блеклыми, как у заключенных в одиночках, наши движения вялые и разболтанные. У всех уже отросли длинные, спутанные бороды и от грязи покраснели и воспалились глаза. У нас нет даже ножа, чтобы обрезать ногти, и мы вынуждены обгрызать или обламывать их.

– Это было бы смешно, если б не так грустно, – иногда говорит Брюнн.

В нашем «драгунском разъезде», когда-то одном из самых дисциплинированных и веселых бараков, повисает зловещая тишина. Лишь Брюнн время от времени делает ироничные замечания, но они звучат уже гораздо реже, нежели даже в самые тяжелые времена на фронте. Шнарренберг, против ожидания, заметно притих. Многие презирают его за это, но я думаю, что понимаю его. У него наступил период переоценки. Его суровое, но справедливое солдатское сердце все еще не в состоянии постичь эти бессмысленные страдания. Он считает их как бы ненастоящими и временными, но в то же время сам становится старше, храбрее, решительнее.

Теперь он мог воспринять попытки выжить как борьбу против противника, вдобавок как борьбу, которая сравнима с борьбой на фронте или даже стоит выше.

Малыш Бланк был мерилом отчаяния всех. Нам больно смотреть на него. Он, поскольку потерял много крови, больше всех страдает от постоянного холода.

– Да ведь это всего лишь летний барак? – частенько спрашивает он. – Ведь в них нельзя оставлять людей на зиму? Тем более русскую зиму?

Сегодня в четвертом бараке умерло 20 человек. Все от сыпного тифа.

– Юнкер, – говорит мне как-то утром Под, – у дверей лежат двое венгров. Они не поднимаются со вчерашнего вечера и выглядят очень странно. Посмотри, уж не… – Он осекается, смотрит на меня с таким выражением, что я отвожу взгляд.

Выбрав момент, неприметно подкрадываюсь к ним. Да, это двое в серо-зеленой форме, гонведы. Похоже, они уже в бреду. Рядом с ними сидят двое кроатов, ни один не обращает на них внимания. Под не ошибся. Их руки покрыты красными пятнами. Губы потрескались. У них тиф.

Когда я возвращаюсь, Под тянет меня в угол:

– Ну что?

– Да, Под, – говорю я хрипло, – вот он и в нашем бараке. Скажи всем из наших. Они должны знать, чтобы были осторожными…

Под всех обходит. Зейдлиц неподражаемо закрывает глаза, узнав новость. На его породистом лице появляется непередаваемо высокомерное и презрительное выражение. Брюнн дрожит и мгновенно уходит в себя.

– Это наш смертный приговор! – говорит он с серьезностью, которая никогда прежде за ним не водилась.

– Глупости! – взрывается Шнарренберг. – Глупость и трусость! И впредь держите подобные мысли при себе, ясно?

У малыша Бланка слезы брызнули из глаз.

– Я буду первым, – говорит он, всхлипывая. – У меня организм уже не сопротивляется. Постоянный холод отнял все силы…

Оба венгра умерли в тот же вечер. Теперь вспышки пойдут со всех сторон – как блуждающие огоньки на ядовитом болоте. Неожиданно у нас появляется больше еды – верный знак. Нет, рацион не увеличился, просто многие отказываются от супа, потому что не могут есть. Выгоды для нас в этом нет никакой, хоть и кажется наоборот, потому что суп настолько жидкий, что его можно пить бадьями, не получая никакой пользы. Мы не берем его больше необходимого. От этого супа начинается мучительная жажда, а воды, чтобы утолить ее, ни у кого нет. Голод нас мучает меньше, нежели жажда.

Тифозные уже не встают, чтобы справить нужду. Песчаный пол начинает размокать от мочи, под нарами скапливаются кучи кала. Шнарренберг разделил здоровых на команды, чтобы поочередно убирать экскременты. Он медленно приходит в себя. Понял, что и здесь, на задворках войны, можно бороться. Нужно только овладевать новыми приемами, а эта наука не происходит вдруг. Это такие приемы, которые нормальный немец не мог себе и вообразить. Дисциплинированному солдату здесь приходилось гораздо тяжелее, нежели дома или на фронте. И приказания его исполнялись лишь в том случае, когда Под и Артист поленом выгоняли назначенных на работу. В первый день Поду пришлось поколотить одного австрийца, чтобы добиться выполнения приказов Шнарренберга. Его Артист неоценим, этакий боец джиу-джитсу, который любое неповиновение усмиряет одним молниеносным, непостижимым приемом.