Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. - Эдвин Двингер

– А если бы это случилось с вами? – возмущенно восклицает малыш Бланк. – Что бедняги могут поделать?

– Тебе бы заткнуться, – бормочет Под.

Баварец незаметно смывается со словами:

– Я только имел в виду, что их везут с нами.

На вокзалах теперь мы нередко встречаем длинные составы беженцев – украинцев и поляков, литовцев и прибалтийцев. Они уже многие месяцы с детьми и скарбом ютятся в вагонах и устроились по-домашнему.

– Юнкер, – говорит Брюнн однажды вечером, когда мы стоим на одном из таких вокзалов, – поговорите с часовым, нельзя ли везти с нами какую-нибудь девушку!

– Вы с ума сошли, Брюнн?

– Почему? Мы тут собрали пять рублей, разве ему не хватит? Есть тут одна из беженок, славная штучка – молоденькая, хорошенькая, здоровая! Она останется у нас до утра, а затем сразу уедет обратно…

– Но я этого не хочу! Поищите другого…

Брюнн таращит на меня глаза.

– Но почему? – озадаченно спрашивает он.

– Потому что я не принимаю участия в подобном свинстве…

– Слушай, – холодно говорит он, – ты можешь думать об этом что хочешь, нам это все равно! Но если в тебе совсем нет чувства товарищества… Ты молод, еще совсем не знаешь этого, не знаешь, что это такое… Но мы, старики, женатые… Знаешь ли ты, что мне по ночам приходится до крови кусать руки? Каждую ночь, каждую ночь… Нет, черт побери, – взрывается он, – я прошу тебя, мы все тебя просим, кроме тебя, никто не сможет с ним поговорить! Ах, боже мой…

– Тихо, Брюнн! Я поговорю…

С наступлением сумерек раздается пронзительный сигнал к отправке. В последний момент Брюнн с дальней стороны втягивает в вагон простоватую девицу. Часовой делает вид, будто спит. От возбуждения никто не может выдавить ни слова. Только цыган поскуливает как собака.

Девушка, зябко подрагивая, оборачивается во все стороны и смущенно хихикает. Брюнн резко хватает ее за обе руки, тянет на нижние нары, освобожденные для этой цели. Я слышу его прерывистое дыхание, вижу, как его руки бродят по ее телу, спускаясь все ниже.

– Силы небесные, – повторяет он, – силы небесные…

Тридцать изголодавшихся мужчин украдкой подглядывают за ним, лишь цыган открыто присел рядом на корточки. Зейдлиц, Позек, Бланк, Под и я ложимся на спину, остановившимся взглядом смотрим в потолок. Я чувствую страшную нежность к Поду, исполину Поду, медведю. Но одновременно меня мучает глухое напряжение. Если бы и он…

Внезапно Брюнн вскрикивает. Нечеловеческий крик вырывается из него, это вопль зверя, который на секунды забыл о своей неволе и мнит себя на благословенной свободе. Звук бьет по моим ушам, как крик на состязании борцов. Неужели нужно бороться друг с другом, чтобы достичь того, что должно быть самым прекрасным? Неужели это больно?..

«Что она делает?» – со страхом думаю я. Этого я еще никогда не видел. Я никогда этого не делал. Внутри разгорается огонь. Мне приходится до крови кусать губы, чтобы заставить себя не глядеть на них открыто. Как цыган…

Когда на рассвете я поворачиваюсь, вижу белеющую плоть девушки. На ее теле почти ничего нет. И на коленях над ней уже не Брюнн. Это уже четвертый, шестой или восьмой…

Брюнн лежит на свободном месте и спит. Его симпатичное лицо парикмахера улыбается, спутанная бородка вздрагивает. Малыш Бланк плачет, содрогаясь всем телом. Под в поту лежит рядом со мной. Он прижимает кулаки к глазам и что-то бормочет.

– Анна, – шепчет он беспрерывно, – Анна…

В Самаре я в последний раз посылаю Пода за покупками.

– Тут хватит лишь на дюжину пирожков с мясом, – говорю я, улыбаясь. – Последние копейки, принеси, что удастся!

Он приносит в два раза больше, чем можно было рассчитывать. Дело для него обычное, черт его знает, как это ему удается! То ли крестьянки не могут устоять перед этим клянчащим медведем, то ли он просто тибрит?

Мы еще раз наедаемся досыта. На следующий день Брюнн символическим движением туго затягивает ремень.

– Замечательные дни позади, как говорится! – патетично говорит он.

На станциях я больше не выхожу. Я не в силах смотреть на Пода, согнувшего грузное туловище и застывшего с открытым ртом перед каким-нибудь прилавком с пирожками, с глазами почти загипнотизированными их жирно-блестящей коричневой корочкой. Его однажды уже отстегали, поскольку он при этом прослушал сигнал к отправлению – теперь за ним присматривает Бланк. У всех желудок сжимается при виде жареных гусей и уток.

– Не могу больше выносить их запаха! – говорит Брюнн.

Обоим больным дизентерией хуже. Они скрючившись лежат под нарами, и лица их словно обтянуты измятым пергаментом. Бедолаги уже не в состоянии доковылять до раздвижных дверей, чтобы опорожниться, вокруг них лужа желтой слизи и блеклой крови. Их мокрая одежда ужасно воняет, и, когда входишь с улицы, кажется, что сейчас будет рвать до желчи.

Я в третий раз говорю с часовым.

– Товарищ, – говорю я, – эти люди скоро умрут, если их не отправить в лазарет! Мы все перезаразимся, доложите начальнику эшелона…

– Пусть подыхают, к чертям собачьим! И если ты еще ко мне подойдешь с этим… – Он кладет руку на нагайку. Ее ремень все еще черен от крови Шнарренберга.

– Собственно, какое дело до этого солдатам? – хрипло спрашивает Зейдлиц.

– О, – говорю я, – это не солдаты, это сопровождающие ссыльных, своего рода полиция, единственная задача которой – доставлять преступников в Сибирь. Их можно узнать по форме: зеленые гимнастерки, черные рейтузы, револьверы на красном шнуре, казачьи шашки, нагайки.

– Значит, мы не военнопленные? – только и говорит он. – Выходит, мы преступники, убийцы, воры, ссыльные? О, тогда я все понимаю…

Однажды на рассвете мы слышим протяжные стоны под нашими нарами. Под соскакивает вниз, вытаскивает одного больного за ноги из тьмы. Он очень тяжел, другой почти лежит на нем. Под хватается за него и в испуге шарахается назад.

– Он уже холодный! – хрипло говорит Под. – Идите беритесь за него!

Верхний, умирая, перекатился на него, а нижний был уже слишком слаб, чтобы освободиться. Теперь он с испуганными глазами делает неуверенные движения и, булькая, что-то произносит, но мы не понимаем его.

Пока доехали до следующей станции, и второй издает последний вздох.

– Слава богу! – говорит Баварец. – Наконец-то мы от них избавимся!

На этот раз никто на него не злится. Все думают точно так же.

Когда состав останавливается, я спешу к начальнику, бородатому унтер-офицеру.

– В нашем вагоне двое умерли от дизентерии. Прошу вас распорядиться, чтобы их сняли.

– О, ничего! Слишком много писанины. Пусть лежат. Мы скоро будем на месте. Я обязан сдать всех по списку.