Я – стукач - Лев Альтмарк

Ничего оригинального в его получасовом монологе, естественно, нет. Суконные бесцветные фразы нанизаны одна на другую довольно гладко, но наверняка извлечены из какой-то атеистической брошюры. К составлению речи наверняка приложила руку Галина Павловна, а может и райкомовский инструктор. Ромашкинское творчество очень сомнительно — не тот он человек, чтобы брать на себя такую ответственность.

— Слушай, — шепчет мне Ленка, — он сказал, что религия — опиум для народа, и это слова Маркса…

— Ну и что?

— А ведь во времена Маркса опиум не считали злом. Наоборот, его применяли в медицине как обезболивающее. То есть, приносящее облегчение. Может, Маркс вкладывал в эту фразу другой смысл?

Я пожимаю плечами и продолжаю слушать Ромашкина. А ведь верно заметила Ленка, я и сам об этом где-то читал. Бессмертные наши классики марксизма-ленинизма тем и хороши, что толковать их можно как угодно, в зависимости от ситуации. Как те же гороскопы по знакам зодиака…

Тем временем броненосец Ромашкина, видимо, получает первую пробоину и начинает потихоньку тонуть. На некоторых заковыристых фразах он спотыкается, коверкает незнакомые слова, ведь для него, как и для большинства присутствующих, за семью печатями библейские имена и образы, которыми подкрепили свои хитроумные атеистические выводы авторы брошюры. Да и откуда ему знать такие вещи, если он всю свою жизнь поклонялся совсем иным богам!

Наконец, он худо-бедно добирается до последней страницы речи и облегчением выдаёт заключительную тираду, бичующую религиозный дурман и прочие дедовские пережитки. Одновременно с этим заканчивается и вода в графине. Об инциденте со строительством молельного дома он так ничего и не сказал. Видно, в брошюре ничего близкого по теме не отыскалось, а Галина Павловна с инструктором в спешке упустили эту немаловажную деталь.

По задуманному сценарию по окончании речи наверняка должна раздаться овация и соответствующая единодушная поддержка коллектива, но финал был исполнен выступающим настолько вяло и бесцветно, что в зале повисает напряжённая тишина, не прерываемая ни единым звуком. Ромашкин обводит непонимающим взглядом ряды, косится на президиум и вдруг, набравшись смелости, на одном дыхании выпаливает:

— Скажите присутствующим, това… э-э, гражданин Полынников: после всего сказанного признаёте ли вы… свою вину?

Внутри у меня что-то обрывается, и сразу начинают пылать щёки. Со стыда я готов провалиться сквозь землю. Мне становится невыносимо больно за сидящих в президиуме и за самого заместителя парторга, словно я лично причастен к этой невообразимой глупости, отвечать за которую не кому-то, а мне лично. А ведь я ещё пока один из них, из ромашкиных…

Ленка толкает меня локтем, а я этого даже не чувствую.

— Господи, о чём он?! — еле слышно бормочет она. — Совсем уже?!

Бросаю взгляд на Полынникова и вижу, как он медленно поднимается со своего стула, комкает в руках фуражку и оглядывается по сторонам, словно просеивает присутствующих взглядом сквозь какое-то своё невидимое сито. Его избитое, слегка рябоватое лицо мертвенно бледно, но глаза по-прежнему спокойны и ясны.

— Господь рассудит вас, — чётко выговаривает он, и голос его словно звенит, — и простит…

Он неторопливо пробирается к выходу и старается ни на кого не смотреть. Стоящие в проходе расступаются, и он проходит по живому коридору.

После его ухода ещё минуту стоит тишина. Взгляды людей снова перекрещиваются на Ромашкине, и от этих взглядов он корчится, словно попал в фокус невыносимо ярких, испепеляющих лучей.

На помощь своему заму приходит Галина Павловна.

— Что же это, товарищи, происходит?! — Она выбегает из-за стола и, сжимая кулаки, балансирует по краю сцены. — Полынников, понимаешь ли, развернул тут свою религиозную пропаганду, а мы развесили уши и не можем дать ему достойный отпор! Стыдно, товарищи!

Красный уголок тотчас оживает, люди начинают взволнованно переговариваться, а старушка-уборщица из заводоуправления тайком крестится. Ромашкин моментально испаряется с трибуны, прячется за спины сидящих в президиуме и утирает потное лицо носовым платком.

И тут Галина Павловна делает широкий жест и громко выкрикивает:

— Слово имеет секретарь заводской комсомольской организации. Давай, Виктор, выходи!

Теперь все смотрят на меня, а я непроизвольно опускаю голову, закрываю глаза, и больше всего мне хочется сейчас куда-нибудь исчезнуть, раствориться, провалиться сквозь землю… Ленка толкает меня локтем и одновременно цепко держит за рукав:

— Витенька, Витенька…

Я медленно поднимаюсь и иду к сцене. Каждый шаг даётся с неимоверным трудом, но не идти — и я это уже понимаю — нельзя. Проклятая сцена, проклятая трибуна — как я их ненавижу, но они притягивают меня, как магнит!

На трибуне всё ещё пахнет ромашкинским «Шипром», и я останавливаюсь перед трибуной, у края сцены. Теперь все взгляды на мне: что он скажет? для чего вышел на сцену?

С задних рядов доносится знакомый голос Нинки Филимоновой:

— Галина Павловна, может, лучше мне выступить? Я же готовилась, вы меня просили…

Те несколько слов, которые я мучительно отыскивал, пробираясь к сцене, солёным комком застревают в горле. Горькие злые слёзы застревают в глазах.

— Что с тобой, Виктор? — встревожено спрашивает Галина Павловна. — Товарищи, ему же плохо! Помогите сойти со сцены.

— Не надо! Ничего мне от вас не надо! — Изо всей силы я бью кулаком по полированной стенке трибуны. Выпуклый край герба до крови рассекает пальцы, но боли я не чувствую. — Без вашей помощи обойдусь…

Галина Павловна с удивлением глядит на меня и удерживает за руку инструктора, который пытается встать со своего стула. А я уже сбегаю со ступенек и спешу к выходу. Ленка пытается догнать меня, но ей очень трудно пробираться сквозь плотную толпу в проходе.

А за спиной уже разносится чуть подрагивающий от волнения голос нашего парторга:

— Ничего страшного, товарищи! Обыкновенная истерика — с кем не случается? Просто молодой человек перенервничал. Успокойтесь, собрание продолжается… На трибуну приглашается кандидат в члены КПСС бригадир штукатуров Филимонова Нина…

Я сижу в комитете комсомола и курю одну сигарету за другой. Передо мной на столе чашка с остывшим кофе. В голове вакуум, ничем заниматься не хочется, наверное, впервые за время моего секретарства.

Хотя не мешало бы заняться приведением в порядок документации. На носу ещё одно комсомольское собрание — уже отчётно-выборное. По срокам до него ещё полгода, но Галина Павловна потребовала провести его сейчас. Она же предложила и новую кандидатуру вместо меня — конечно же, Нинку Филимонову. А я и не против. Мне уже всё равно…

Само собой разумеется, её исключение из комсомола райком не утвердил, потому что им оперативно позвонили с завода, и когда я привёз выписку из протокола собрания, мне устроили хорошую головомойку. К удивлению райкомовского начальства я не оправдывался и воспринимал всё предельно равнодушно. Ясно было, что секретарём заводского комитета комсомола мне больше не быть, да я этого уже и не хотел. А после «судилища» над Полынниковым лишний раз убедился, что иных вариантов для меня нет.