За степным фронтиром. История российско-китайской границы - Сёрен Урбански

вопросы во время советско-китайского раскола в 1960-х годов, однако пересмотр границы произойдет только после распада Советского Союза[240]. Пограничные соглашения между государствами, как показывает пример Цицикарского протокола, не обязательно принимаются раз и навсегда. Разногласия по поводу определения границы между русскими и китайцами углубили осознание границы не только среди представителей государства, но и среди жителей фронтира. Борьба за землю способствовала процессам, в результате которых обострилось осознание этнической принадлежности. Это стало стимулом для формирования национальных идентичностей.

ЭПИДЕМИИ И ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ГРАНИЦЫ: ИЛЛЮЗОРНОСТЬ РОССИЙСКОГО ПОГРАНИЧНОГО КАРАНТИНА

Истории эпидемий проливают свет на многое, так как рассказывают о запутанных биологических реалиях и социальных конструкциях прошлого. Очевидно, что микробы не знают границ, но государственные институты иногда считают иначе. Один, скорее, проигнорированный историографией аспект Маньчжурской эпидемии чумы 1910–1911 годов – это развитие российской политики пограничного карантина. Как мы увидим на следующих страницах, именно эта эпидемия вынудила Россию и Китай объединить усилия и совместно вести карантинную политику на смежной границе. В то же время болезнь наделила некоторых сторонников этнической сегрегации возможностью стигматизировать определенные этнические группы как неизбежно «инфицированные», участвуя, таким образом, в создании понятий «мы» и «они»[241].

Чума 1910–1911 годов не застала российские власти врасплох. В 1890-х годах бубонная чума охватила земной шар. Между 1892 и 1901 годами она убила более пятнадцати миллионов людей по всему миру[242]. Власти в Санкт-Петербурге быстро отреагировали на распространение чумы по территории Китая на север в сторону российской границы. Уже 28 июля 1894 года строжайшие превентивные, как считалось тогда, карантинные меры были введены на сухопутной границе с Китаем и в российских тихоокеанских портах. Во время вспышки чумы в Маньчжурии вся сухопутная граница была закрыта для людей и грузов из Китая. Это распоряжение было отменено только через сорок пять дней после того, как было объявлено о последнем случае заболевания. Вряд ли можно сомневаться в том, что такие строгие карантинные меры в реальности невозможно было обеспечить. Российские территории вдоль азиатских границ в конце века не были оснащены надлежащими механизмами контроля, поэтому оставались проницаемыми.

Однако времена в Восточной Азии менялись, и меньше чем через десять лет после того, как были введены карантинные меры 1894 года, ситуация стала существенно иной. Даже в теории было невозможно неделями держать границу закрытой. Колониальная экспансия Российской империи в Маньчжурию и строительство российской трансконтинентальной железной дороги увеличили скорость и объемы перевозок и меняли модели торговли. В 1901 году Министерство финансов России признало, что карантинные меры и их применение на восточных границах вредны для железнодорожного предприятия, судоходства и торговли. Старые правила необходимо было заменить на новые, которые соответствовали бы местным условиям и учитывали бы вероятный рост перевозок, а это делало полное закрытие границы абсолютно немыслимой мерой[243].

Комитет Министерства финансов подготовил в 1900 году план по стандартизации карантинных правил на российских восточных границах. Вдоль границы с Китаем предлагалось открыть двадцать один пункт наблюдения с целью выявления возможного возникновения очагов болезней среди местного населения. Боксерское восстание отложило реализацию плана. Проект также столкнулся с сопротивлением самого Министерства финансов, глава которого Сергей Юльевич Витте выступал за сокращение расходов. Более того, граф Витте считал, что пункты наблюдения будут расположены не там, где в них есть необходимость: «…такие пункты намечены к учреждению также и в Цурухайтуе, и Абагайтуе, не имеющих никакого значения в отношении передвижения через китайскую границу людей и товаров». Вместо этого министр предложил открыть медицинские пункты наблюдения только в четырех местах, объемы передвижения людей и грузов через которые будут наиболее высокими – на ст. Маньчжурия, в Суйфэньхэ, на южной конечной станции КВЖД и в устье реки Сунгари. Витте настаивал, что такие пункты наблюдения должны функционировать только временно, когда появляются сообщения об эпидемии. В конце концов к 1903 году было открыто только четыре пункта медицинского наблюдения. Они были введены во временную эксплуатацию в том же году после сообщений о случаях чумы[244]. Таким образом, к началу ХX века санитарный кордон был установлен – не вдоль государственной границы, но вдоль линий коммуникации и перевозок.

ЧУМА 1910 ГОДА: СУРКИ, ПРИБЫЛЬ, БОЛЕЗНИ

Чума в ее бубонной и легочной формах не была для аргунского фронтира новым явлением. Время от времени в Забайкалье и Хулун-Буире появлялись сообщения о спорадических вспышках болезни. Первый официальный случай бубонной чумы в ХX веке зафиксирован в 1905 году в российском поселении у чжалайнорских угольных шахт. Болезнь не распространилась существенно, и число погибших составило тринадцать человек в Чжалайноре и два в близлежащем поселке Маньчжурия. В 1906 году от чумы в Абагайтуе умер казак, вскоре за этим погибли еще пять жителей деревни, а затем двое жителей ст. Маньчжурии. Мужчина за несколько дней до смерти освежевал сурков во время охоты в степных равнинах[245].

Отлов тарбаганов (сибирских сурков), родственных белкам, считался основной причиной чумы в Забайкалье, Монголии и Хулун-Буире[246]. Пока охота на сурков оставалась местным промыслом, властей не сильно беспокоил тот факт, что болезнь постоянно возникала среди охотников. Ситуация изменилось, когда мех сурка стал пользоваться спросом за границей. Под влиянием растущих экспортных рынков в Европе, ставших доступными посредством Транссибирской железной дороги, в приграничном регионе увеличилась численность охотников-мигрантов[247]. Увеличение продаж за границу привело к тому, что цены на сурочий мех подскочили от 10 копеек в 1901 году до 1,15 рубля в 1910 году. Более того, китайские власти постоянно увеличивали количество выдаваемых на охоту на сурков лицензий – от тысячи в 1909 году до пятнадцати тысяч на следующий год[248]. Таким образом, в течение нескольких лет охота на сурков в русско-китайской фронтире создала несколько тысяч рабочих мест для китайских охотников во время сезона, длящегося с августа по октябрь, в то время как все попытки привлечь в регион китайских фермеров не принесли результата. Спрос на сурочий мех привел к переплетению местной и глобальной экономик, а также к росту контактов между охотниками из коренных жителей, охотниками-мигрантами и торговцами фронтира. Стекаясь к маньчжурскому меховому рынку, китайские охотники жили, ели и спали, ютясь в бедных лачугах или на дешевых постоялых дворах, создавая, таким образом, идеальные условия для эпидемии. Летом и осенью во время сезона охоты на сурков примерно десять тысяч китайских сезонных мигрантов прибывали в пограничный поселок, удваивая, таким образом, численность его населения[249].

Эпидемией, принесшей наибольшие потери, стала легочная чума 1910–1911 годов. На китайском северо-востоке болезнь появилась на ст. Маньчжурия. Оттуда она на полной скорости распространилась по железнодорожной сети. Начало эпидемии датируется 25 октября 1910 года, однако существуют факты, свидетельствующие, что возникла чума уже в середине сентября. Местные китайские жители сообщали, что эпидемия пошла из Даурии – железнодорожной станции на российской стороне. Согласно этим сведениям, два китайских плотника, занятые на российской военной стройке, заразились во время работы в Даурии и завезли инфекцию на ст. Маньчжурия, где 23 октября 1910 года они скончались, харкая кровью[250].

Российская общественность была не сильно обеспокоена тем фактом, что эпидемия возникла в России, но она была в ярости от того, что переносчиками ее оказалась «масса желтолицых», работавших в Забайкалье[251]. Действительно, в годы, предшествовавшие эпидемии, был отмечен стремительный рост рабочих-мигрантов из провинции Шаньдун и южных районов Маньчжурии в некоторые районы востока России. Однако, несмотря на ксенофобные статьи в прессе, полные драматизма, число сезонных рабочих в Забайкалье оставалось относительно невысоким[252].

Кто здоров, а кто нет, было основным вопросом. Болезнь вскоре создала новые метафорические границы между колонизаторами и колонизуемыми. Рабочие мигранты из Китая в научных кругах и в российском общественном дискурсе изображались как главные переносчики болезни. Это представление спровоцировало сначала ряд дискриминационных ограничений, а затем и массовое изгнание китайских подданных из управляемой Россией железнодорожной зоны. Социальные объяснения болезни усилили метафорические границы – как между классами, так и между этническими группами – и, таким образом, привели к неизбежности создания физических границ[253].

Однако концентрация тысяч китайских охотников в приграничных поселениях, часто проживавших в плохих