Ночные легенды - Джон Коннолли

В комнате было пусто. Шевелящиеся тени исходили только от пляшущего пламени. Я подобрался к углу, где еще недавно стоял Ольховый Король, но теперь там висела лишь белесая паутина с засохшими трупиками насекомых. Я обернулся на окно, но деревья там стыли в спячке. И в этот момент я дернулся от боли в спине. Я потянулся себе за спину пятерней, и кончики пальцев у меня оказались окровавлены. В кусочке зеркала, что висел у меня над умывальником, я разглядел четыре длинных пореза. Кажется, я вскрикнул, однако крик не сошел с моих губ. Вместо этого он донесся из комнаты, где спали мои отец с матерью. Я устремился туда.

В мятущемся свете факела я увидел отца у открытого окна, а мать на коленях возле перевернутой колыбельки, где ночами спал мой укутанный в одеяла младший брат. Теперь спящего младенца там не было, а в комнате висел густой глинистый запах с примесью гниющих листьев и затхлой воды.

***

Мать так и не оправилась. Она вся изошла слезами, пока не выплакала их все, а тело ее и дух предались вечной ночи. Отец мой стал старым и тихим, и печаль окутала его подобно туману. Мне не хватило сил сознаться ему, что это я отверг Ольхового Короля, и тот вместо меня забрал другого. С этой виной я стал неразлучен, а еще я поклялся, что больше Ольховый Король не получит ни одно живое существо, находящееся под моей опекой.

Вот ныне я и запираю все окна и двери, а собак на ночь отпускаю вольно бродить по дому. Комнаты моих детей никогда не запираются, чтобы я, если что, мог к ним подоспеть и днем, и ночью. И я предостерегаю их, чтобы они, если услышат постукивание ветвей об окна, сразу звали меня и ни за что, ни за что не открывали окон сами. А если увидят яркий светящийся предмет, что свисает с ветки дерева, чтобы ни за что к нему не прикасались, а шли куда шли, придерживаясь верного пути. Ну а если случится, что заслышат голос, сулящий им сласти в обмен на объятие, чтобы бежали без оглядки со всех ног.

Вечерами, при свете огня, я рассказываю им сказки про Песочного Человека, который вырывает глаза у маленьких мальчиков, если те не спят; и про Бабу Ягу – старуху ведьму, что летает в ступе и катается на ребячьих косточках; и про Сциллу – чудовище морское, что утаскивает моряков в пучину и сжирает, но аппетит ее неутолим.

А еще рассказываю про Ольхового Короля с руками из коры и плюща, голосом словно ночной воровской шорох, а также о его дарах, гибельных для неосмотрительных, и аппетитах, которые хуже всего, что только можно себе представить. Рассказываю о его желаниях, чтобы они угадывали его во всех его обличьях и были готовы, когда он придет.

Сказать по правде, я не могу припомнить, когда впервые заметил перемену в ее поведении. В сущности, она развивалась, меняясь с каждым днем (во всяком случае, так казалось). Это элемент родительской сущности, который труднее всего объяснить тем, кто не имеет собственных детей: видеть, как каждый день привносит что-нибудь новое и неожиданное, являя взору новые, до этого неведомые грани их характеров. Особенно сложно бывает отцу, растящему дочь в одиночку: тут всегда остается какая-то сокрытая часть, неведомая ему. И по мере того как дочь вырастает, усиливается и ее тайна, а ему, родителю, если он стремится сохранить близость к своей некогда маленькой девочке, остается делать упор на свою любовь и воспоминания.

А может статься, я говорю всецело о себе самом, и у других нет таких дефектов восприятия. Если на то пошло, я был когда-то женат и считал, что понимаю женщину, с которой разделяю постель, но ее неудовлетворенность жизнью, которую она в себе вырастила, после долгих лет скрытого кипения вдруг выплеснулась на меня. Когда это проявилось, я был потрясен, хотя и не в такой степени, как можно было ожидать. Видимо, задним числом можно сказать, что ее недовольство передавалось мне исподволь по множеству неявных каналов, а потому я изготовил себя к принятию удара еще задолго до того, как он произошел.

Звучит, будто я выгляжу пассивным элементом во всем, что произошло, но я просто по натуре своей неагрессивный человек. Во многих делах я даже не склонен проявлять инициативу, так что когда я гляжу на путь-дорожку, что привела меня к алтарю, то понимаю, что это как раз жена, а не я, занималась всей предсвадебной беготней. Тем не менее за своих детей я изготовился бороться, хотя мои адвокаты, а также инстинкты внушали, что суды редко когда решают подобные дела в пользу отцов. Но тут, к моему удивлению, жена решила, что дети – непомерная ноша, от которой ей хотелось бы отрешиться, по крайней мере на время. Они тогда были еще малы – Сэму всего год, Луизе шесть, и моя благоверная сочла, что у нее не будет таких преимуществ в осуществлении возможностей, которые она рассчитывала реализовать в свете, если у нее будет двое детей на руках. Она оставила их мне, и на этом все. Пару раз в году она им звонит и видится, когда ей случается проезжать по стране. Иногда она поговаривает, что, пожалуй, при случае заберет их к себе, только случай этот все не подворачивается и вряд ли, по всей видимости, подвернется. Она это знает. К тому же дети устроены, и в жизни у них все хорошо. Словом, у них есть (или было) счастье.

Сэм кроток и покладист, любит находиться вблизи меня. Луиза – натура более независимая. Она пытлива и уже пробует на прочность налагаемые на нее ограничения – черта характера, которая по мере приближения к подростковому возрасту становится все более выраженной. Так что вполне могло статься, что она уже сделалась чем-то другим, еще даже до того, как мы сняли себе на лето дом. Не знаю. Сказать наверняка могу одно: однажды ночью, проснувшись, я застал ее стоящей возле моей кровати, где рядом со мной спал мой сын. Я спросил мою дочку (или то, что ею некогда было):

– Луиза, в чем дело?

И она ответила:

– Я не Луиза. Я твоя новая дочь.

***

Но я, кажется, забегаю вперед. Надо пояснить, что этому заявлению предшествовало несколько весьма бурных месяцев. Дело в том, что мы переехали, променяв наш городской уклад на более, как мы рассчитывали, безмятежную сельскую жизнь. Наш дом я продал за сумму, которую постесняюсь озвучить, и купил старый дом приходского священника с пятью акрами земли в предместье городка Мерридаун. Участок был симпатичный, да к тому же достался по абсурдно низкой цене, оставляя мне существенный приварок на обустройство нашего комфорта и образование детей. Луиза и Сэм в любом случае должны были сменить свою школьную ступень, так что их друзья тоже разъезжались. Против переезда никто не возражал, и даже моя бывшая после всенепременного ворчания не стала чинить официальных препон. К тому же я сказал детям, что ничего не делается на века: ну переберемся, обоснуемся на новом месте, поживем, а если к концу испытательного срока не будем довольны, то нам ничего не мешает вернуться в город.

В доме было пять спален, четыре из которых весьма внушительного размера, так что дети смогли заполучить себе свободное пространство, которого до этого в городе мы были лишены. Две остались не заняты, ну а я облюбовал себе третью от задней части дома. Вдобавок здесь были просторная кухня с видом на внутренний сад, столовая, кабинет, который я благополучно прибрал к рукам, а также просторная жилая зона с рядами книжных полок. Справа от дома располагались старые конюшни. Какое-то время они уже стояли бесхозные, но в них до сих пор припахивало сеном и лошадьми. Были они неприютными и сырыми, и дети после беглого осмотра решили, что они сгодятся им под игры.