Майский сон о счастье - Эдуард Русаков

А все потому, что, едва я сажусь за стол – проклятая скромность моя исчезает, и я словно пьянею, и распоясываюсь до неприличия. Ах, лучше бы – наоборот!..

В последние месяцы мне случалось частенько встречаться с Тимохой Бабаем. И беседовать приходилось. Он по-прежнему призывает меня к целомудрию и оптимизму.

– И скромности больше, старик! Больше скромности!..

Сейчас я редактирую его книжку – сборник стихов «Мои позывные» – вполне проходимые стихи, о Сибири, о тайге, о кырских заводах, о новой ГЭС.

Кстати, насчет ГЭС. Недели две назад командировали нас с Тимохой – выступить перед молодыми гидростроителями, почитать стихи, рассказать о творческих планах. Меня строго предупредили, чтобы своих рассказов я, конечно же, не читал, а поведал бы юным гидростроителям о новинках кырского книжного издательства.

Командировка прошла успешно. Гостили мы три дня – и все три дня Тимоха Бабай пребывал в непрерывном запое. Даже на прощальной встрече с читателями, за два часа до отъезда, он не смог совладать с собой – и поставил на красную скатерть графин не с водой, как обычно, а с водкой. Говорит, говорит, шутит, отвечает на вопросы, читает стихи – а сам время от времени из стакана приглатывает. Бледный сидит, зеленоватый даже, веснушки чернеют, рыжие волосы редкими клочьями торчат на облысевшем черепе. Я сижу рядом, меня от духа его подташнивает, да и читатели в первых рядах, разумеется, прекрасно все понимают. Но ведь не злятся! Не сердятся на поэта-алкаша! Слушают его жадно и внимательно, как брата родного, как долгожданного пророка… и всё прощают… и даже любят!.. а за что? За примитивные его стихи? Нет, нет! – я знаю, за что!.. за полное соответствие традиционному образу русского поэта-забулдыги! За отсутствие интеллигентского снобизма – вот за что.

Парень-рубаха, алкаш, рыжий хрипун, грязь под ногтями на вечно трясущихся пальцах – короче, такой же, как все, простой, веселый, нахальный. Свой в доску парень, к тому же еще и поэт – как его не любить?

И они не обманываются, не заблуждаются, эти ребята в рабочих куртках, – они видят Тимоху насквозь… ну и что? Именно такой поэт им близок и дорог.

Уж, конечно, для них не секрет, что накануне отъезда Тимофей Бабай босиком носился по поселку, стараясь поймать козу Машку, и, поймав, пытался ее доить, а потом, глубокой ночью, он стоял на крыльце гостиницы и кричал в таежное глухое пространство, пугая спящих жителей:

– Ахтунг, ахтунг! Бабай на вахте!..

Все знали об этом – и любили Тимоху как раз за подобные штучки. Не сомневаюсь, что после нашего отъезда поселок будет долго еще вспоминать и добродушно посмеиваться: «Даа, хорошие были писатели!.. правда, один-то, ну, этот, как его фамилия?.. он был тихоня… а уж второй, который Бабай – ох и пьянчуга! Навел тут у нас шороху! Зато – какой поэт? А? Замечательный ведь поэт!..»

Вот так создается репутация и писательская судьба.

Ну а я – что мне делать? Как мне пробиться на свою тропу? Как мне найти своего читателя? Как мне стать… уж не говорю – большим, известным, – но как мне стать – просто писателем? Быть может, я тоже должен измениться, или – хотя бы – насильственно изменить свой имидж, стиль своей жизни?

(А я-то, чудак, только и забочусь – о литературном стиле…).

Быть может, отказаться от проклятой скромности и так называемых хороших манер? Ну зачем мне все это?

О, как я отчетливо сознаю стандартное мещанство своего облика! А моя одежда?.. одни выглаженные брюки чего стоят! А мои сорочки – как они отвратительно чисты!..

Всё! Решено! Завтра же начинаю новую жизнь – встаю не раньше одиннадцати, не глажу костюм, не чищу зубы, не мою руки, не целую жену на прощанье, не спешу на службу, по пути захожу в кафе «Светлячок» и выпиваю два стакана вермута, лучше уж три, чего мелочиться, а потом, а потом, а потом – я врываюсь в издательство, плюю на паркетный пол, швыряю окурок, ругаюсь матом, сажусь прямо на полированный стол, хватаю секретаршу за мягкое место, хохочу и надсадно кашляю, а потом говорю побледневшему шефу, хлопая его по костлявому плечу:

– Что ж ты, Васька-подлец, мою книжку опять зарубил? Без ножа режешь, разбойник! Старый ты волк! Чем я детей кормить буду, сучий ты потрох? На какие шиши я жене норковый воротник куплю? А?! Чего молчишь, крокодил, чего зубы скалишь? Давай, подписывай – пусть мне аванс дадут… Надоели вы мне, в рот вас всех. У-у, поганки трухлявые!

И все пойдет как по маслу – можете не сомневаться.

Завтра же, завтра – начну новую жизнь!

Ахтунг, ахтунг!..

ЗОЛОТЫЕ КОЛОКОЛЬЧИКИ

«…конечно, автор еще очень молод – ему всего тридцать три года. Как говорится, вся жизнь впереди. Можно надеяться, что в будущем его творчество приобретет черты подлинной идейной зрелости и высокой художественности. Залогом этому служит рассказ «Золотые колокольчики», пронизанный атмосферой искренности, душевной чистоты и поэтического…»

(Из радиопередачи «Литературный Кырск» – 25 февраля 1976 года).

Рассказ «Золотые колокольчики» был написан мною очень давно, как говорится, на заре туманной юности. Это один из первых моих рассказов. Так себе рассказик, слабенький, наивный, сентиментальный… Хотя по нему вполне можно судить о тогдашнем моем душевном состоянии. Так сказать – памятник эпохи. Мемориальное свидетельство давно прошедшей молодости. О чем там речь, в этих самых «Золотых колокольчиках»?.. Да ни о чем. О сладком пробуждении первой любви, о стыдливом томлении плоти, о страстных объятиях в тесном спальном мешке, о таежном рассвете, о восходящем солнце, которое якобы красит в золотой цвет степные колокольчики… ну и тому подобная слюнявая лирика. Даже не рассказ – простодушная стенограмма юношеских чувств и впечатлений.

С тех пор прошло много лет, я давно растерял прежний пыл и лирический пафос, постарел и устал… а чужие нелепые слова о том, что у меня «вся жизнь впереди», вызывают лишь грустное изумление. Если до тридцати трех ничего не успел – позже уж точно ничего не сможешь, даже оправдаться.

К сожалению, литература не оставила меня в покое, как оставляет она многих румяных романтиков, едва лишь они переступят порог окончательной половой зрелости. Болезнь оказалась затяжной и, вероятно, неизлечимой. Нечто вроде наркомании… невозможно оторваться, хоть убей. Годы шли, исчезали иллюзии и детские миражи, рушились песочные замки и карточные дворцы, и все меньше оставалось каких-либо шансов, – а рука, тем не менее, не переставала писать, и пальцы продолжали стучать по стершимся клавишам ненавистной машинки, и возникали, рождались, появлялись из ничего, из пепла, из горького дыма, пустого тумана – новые и новые рассказы, повести, пьесы… и даже – стыдно сознаться! – роман. Несколько чемоданов, набитых рукописями. А публикаций – ни одной.

Я боялся встречаться со старыми друзьями – потому что каждый раз они задавали один и тот же вопрос:

– Ну, как твои литературные успехи?.. Помним, помним – в школе ты что-то сочинял!.. – И при этом лукаво грозили пальцем, и подмигивали.