Дым и зеркала - Нил Гейман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Он умер в одиночестве, – и глазом не моргнув, ответил Благочестивый Дундас, древний, как Мафусаил. – Да всем до лампочки, был ли с ним кто-то или нет. Он умер в одиночестве.
Странно было уезжать из отеля. Я подошел к стойке портье.
– Сегодня под вечер я уезжаю.
– Очень хорошо, сэр.
– Не могли бы вы… э… у вас есть один служащий. Мистер Дундас. Джентльмен в годах. Сам не знаю. Я уже несколько дней его не видел. Мне бы хотелось попрощаться.
– Один из наших смотрителей?
– Да, наверное.
Портье уставилась на меня озадаченно. Она была очень красива, и помада у нее была цвета раздавленной ежевики.
Сняв телефонную трубку, она сказала в нее негромко несколько фраз, потом – мне:
– Прошу прощения, сэр. Мистер Дундас последние несколько дней на работу не приходил.
– Вы не могли бы мне дать номер его телефона?
– Прошу прощения, сэр. Это против правил. – Говоря это, она смотрела на меня в упор, давая понять, что «честное слово, так просит прощения…»
– Как ваш сценарий? – спросил я.
– Откуда вы знаете? – ответила она вопросом на вопрос.
– Ну…
– Лежит на столе у Джоэля Силвера, – сказала она. – Мой парень Арни, он мой соавтор, работает курьером. Он подложил рукопись в кабинет Джоэля Силвера, как если бы она пришла от настоящего агента.
– Желаю удачи, – сказал я.
– Спасибо. – Она улыбнулась ежевичными губами.
В справочной нашли двух Дундасов Б., что показалось мне одновременно маловероятным и показательным для Америки или, во всяком случае, для Лос-Анджелеса.
Первым оказалась миссис Боадицея Дундас. По второму номеру, когда я попросил позвать Благочестивого Дундаса, мужской голос поинтересовался:
– Кто спрашивает?
Я назвался, сказал, что живу в отеле и что у меня осталось кое-что, принадлежащее мистеру Дундасу.
– Мой дедуля умер, миста. Вчера вечером умер. Потрясение или шок иногда оказывают на нас странное действие: клише вдруг становятся реальными. Я почувствовал, как кровь отлила у меня от лица, как у меня перехватило дыхание.
– Примите мои соболезнования. Он был очень приятным человеком.
– Ага.
– Это, наверное, случилось внезапно.
– Годы. Кашлял. – Кто-то спросил у него, с кем он разговаривает, и он ответил, ни с кем, а потом сказал: – Спасибо за звонок.
Я был ошарашен.
– Послушайте. У меня его альбом с вырезками. Он оставил его у меня.
– Хлам про старое кино? – Да.
Пауза.
– Оставьте себе. Этот хлам никому не нужен. Послушайте, миста, мне надо бежать.
Щелчок, тишина.
Я пошел убирать альбом в дорожную сумку и, когда на поблекшую кожаную обложку упала слеза, был поражен, обнаружив, что плачу.
В последний раз я остановился у пруда попрощаться с Благочестивым Дундасом и Голливудом.
По вечному настоящему пруда скользили, едва заметно шевеля плавниками, три совершенно белых призрачных карпа.
Я помнил их имена: Бастер, Призрак и Принцесса, но уже никто и никогда их бы не различил.
У выхода из отеля меня ждала машина. До аэропорта ехать было тридцать минут, и я уже начал забывать.
Пару лет назад я за несколько месяцев написал три повествовательных стихотворения. В каждом речь идет о насилии, о мужчинах и женщинах, о любви. Первое по времени написания переложение порнографического фильма ужасов, написанное строгим ямбическим пентаметром, я назвал «Съеденные (Кадры из кинофильма)». Оно довольно экстремальное (и в данный сборник я его не включил). Второе, пересказ ряда староанглийских народных сказок, называется «Белая дорога». Оно столь же жестокое, как и сказки, которые легли в его основу. Последнее по времени написания – история про моих деда с бабкой с материнской стороны и про магию сцены. В нем нет такой жестокости, но, надеюсь, оно пугает и тревожит не меньше, чем две первые части триптиха. Я гордился всеми тремя. Из-за прихотей публикаций они печатались в разные годы, поэтому каждое попало в антологию лучших рассказов года (все три были выбраны для американской «Лучшие рассказы года в жанре фэнтези и хоррор», английской «Лучшие рассказы года в жанре хоррор», к некоторому моему удивлению, на одно пришел запрос для международного сборника эротики).
«… Хотел бы, чтобы пришли вы ко мне однажды
В мой дом.
Я многое бы мог вам показать…»
Моя невеста внезапно потупит взор –
И вздрогнет.
Ее отец, и братья, друзья отца –
Сплошные вопли и аплодисменты.
«А это – не история, мой милый
Мистер Лис», – хихикнет блондинка
В углу. Волосы у нее –
Золотая пшеница,
Глаза – серая туча, крутые бедра,
Она усмехнется – криво и иронично…
«Мадам, да ведь я не сказитель», –
Склонюсь с усмешкой.
Спрошу, поднимая бровь:
«А быть может, вы расскажете нам?..»
И она опять улыбнется.
Кивнет.
И встанет.
И губы зашевелятся:
«Городскую девчонку, скромницу, не красотку
Бросил любимый – студент.
Она залетела.
Живот распухает, от сплетен уже не скрыться.
Бежит к любимому. Плачет.
В истерике бьется.
А он по головке гладит.
А он обещает:
«Конечно, поженимся,
Ясное дело, сбежим
Ночью к моей тетке –
Она спрячет!»
Дурочка верит –
А, черт возьми, ведь видала,
Как на танцульках смотрел
Он
На хозяйскую дочку.
(А та – хороша, и чиста, и богата…)
Верила. Как же!
Или – скорее – просто хотела поверить…
Но – скользкое что-то было в его улыбке,
В острых черных глазах,
В модной прическе…
Что-то,
Что помогло ей
Утром
На место свиданья
Прийти пораньше, на дерево влезть –
Дожидаясь.
(На дерево – ей – тяжелой?!
Чистая правда.)
Ждала до заката –
И появился любимый.
Крался в неверном, в первом вечернем свете.
С собою принес –
Простыню, нож и мотыгу.
Работал в тени кустов терновника споро,