Ветер в ивах - Кеннет Грэм

– Тогда можешь сидеть тут в облике Жаба, – резонно заметила девушка. – Ты, видно, хочешь отсюда в карете выехать.

Когда Жаб оказывался не прав, он понапрасну не спорил.

– Да, да, ты умная, добрая и милая девушка, – сказал он, – а я действительно забыл, на каком я свете. Будь так добра, представь меня своей уважаемой тётке, и мы наверняка найдём общую точку зрения на вопросы, представляющие взаимный интерес.

Назавтра девушка привела тётку и помогла внести в камеру свёрток с бельём. Поскольку она заранее подготовила её к переговорам, а Жаб предусмотрительно выложил на столик несколько золотых, то дело было мигом улажено и оставалось обсудить лишь детали. Взамен Жаб получил от неё халат, платок, передник и порыжевший чёрный чепец. Единственное, на чём настаивала тётушка, – это чтобы её скрутили, связали и в угол бросили. Таким неубедительным фокусом, порождённым убогой прачкиной фантазией, решили отвести подозрения и замести следы сделки.

Жаб был в восторге. Теперь он исчезал из тюрьмы с определённым шиком, оставляя нетронутой свою репутацию отчаянного головореза. С усердием помог он представить прачку жертвой совершенно неконтролируемых обстоятельств.

– Теперь твой черёд, Жаб, – сказала девица. – Снимай плащ, снимай костюм; ох и толстый же ты!

Не в силах удержаться от смеха, она облачила его в халат, скрестила концы платка на груди и подвязала чепец у самой шеи.

– Точь-в-точь тётушка, – хихикнула она. – Ей-богу, есть на что посмотреть. Ну что ж, прощай, Жаб, ни пуха тебе, ни пера. Иди тем же путём, каким попал сюда, и помни, что, если тебе кто что скажет, ты можешь, конечно, ответить, но вообще-то ты теперь – пожилая вдова, которой есть что терять и которая очень боится за свою репутацию.

С сердцем, готовым выпрыгнуть из груди, но твёрдым шагом пустился Жаб в безумно рискованное предприятие. Скоро он обнаружил, что всё идёт как по маслу, и был слегка уязвлен тем, что все знали и пропускали не его, а кого-то другого, даже – другую. Приземистая фигура прачки, казалось, сама по себе служила надёжным пропуском, годным для прохода в любую дверь и любые ворота. Даже когда он колебался, не зная, куда свернуть, страж у ближайшей двери невольно помогал ему, предлагая не торчать тут всю ночь, а проходить побыстрее и не мешать ему выпить стакан чая. Главную опасность представляли насмешки и остроты, сыпавшиеся на него со всех сторон. Его чувство собственного достоинства было обострено до чрезвычайности, а насмешки, по его мнению, были настолько глупы, что Жаб с трудом удерживал язык за зубами. Но, так или иначе, он сделал всё, чтобы не выйти из роли.

Ему мнилось, что прошли часы, а не минуты, пока он пересёк последний двор, уклонился от заигрываний последнего стражника, отверг притязание последнего часового на прощальный поцелуй, услышал стук последней щеколды за спиной и, ощутив лёгкое дуновение свежего ветерка, понял, что он – свободен!

С кружащейся от столь удачного исхода головой, Жаб быстро зашагал в город. Что делать дальше, он не знал. Знал только, что надо убраться подальше от этих мест, где каждая собака в лицо и по голосу знала изображаемую им прачку.

Размышляя на ходу, он в стороне приметил зелёные и красные огни светофоров и уловил шипение пара, спускаемого из паровозных котлов, лязганье буферов и гудки паровозов.

– О, – сказал он себе, – отлично! Мне как раз вокзал сейчас нужнее всего, и хорошо, что к нему не надо плестись через весь город, отругиваясь от глупых приставаний.

Придя на станцию, он глянул на часы, посмотрел в расписание и увидел, что поезд в нужном направлении отправляется через полчаса.

– Отлично, – повторил Жаб и пошёл в кассу.

Он назвал станцию, ближайшую от деревни, некогда принадлежавшей владельцам Жабсфорда, и полез в жилетный карман за деньгами. И тут прачкин халат как будто ожил: он стал деятельно препятствовать усилиям Жаба, он был завязан не там, где надо, хватал Жаба за локти и прямо-таки издевался над ним. Это был кошмар! Когда же он всё-таки прорвался сквозь подлое одеяние, под халатом не оказалось ни жилета, ни, следовательно, жилетного кармана! Из длинной очереди, скопившейся за его спиной, уже отпускали язвительные замечания, без обиняков намекая, что нечего всех задерживать, потому что время всем дорого, а он тут уже целый час ни тпру ни ну.

С ужасом вспомнил Жаб, что, второпях покидая камеру, он в ней оставил и костюм, и жилет, а вместе с ними ключи, кошелёк, блокнот, авторучку – всё то, что составляет изюминку в серых буднях, чем отличается истинный джентльмен, Венец Творения в многокарманном костюме, от жалких, из милости существующих однокарманных и вовсе бескарманных зверьков, которые неизвестно зачем и живут-то на белом свете.

В отчаянии он предпринял попытку выйти из ситуации с честью и, обратясь к кассиру, сказал в своей обычной (своей истинной!) чарующей манере:

– Будьте добры, не откажите в любезности, у меня нет с собой кошелька. Выпишите мне билет, а я вам завтра же вышлю деньги почтой. В этих краях меня все знают.

Кассир изумлённо оглядел его нелепую фигуру, задержал взгляд на рыжем чепце и сказал:

– Право, мэм, если вы часто практикуете такие штучки, то вас действительно в этих краях все знают. Отойдите, мэм, не мешайте почтенной публике.

При этих словах кассира старик, давно брюзжавший Жабу в затылок, отпихнул его и, что ещё возмутительнее, назвал «голубушкой». Жаб отошёл к платформе. По его щекам текли слёзы бессильной ярости. Быть так близко от дома и от спасения – и угодить в ловушку из-за каких-то нескольких шиллингов и мелочной придирчивости железнодорожных чиновников! Да, он в ловушке. Скоро его побег обнаружат, начнётся погоня, его схватят, будут оскорблять, закуют в цепи, бросят назад в темницу, посадят на хлеб и воду, отменят все послабления, у дверей камеры выставят удвоенный караул, и – боже! – как будет издеваться над ним дочь тюремщика! Что ж теперь делать? На ногу он не быстр, опознать его по фигуре – легче лёгкого. Попробовать прицепиться под вагоном? Он слышал, что так поступают школьники, найдя лучшее применение деньгам, выданным родителями на билеты. Взвешивая эту идею, он вдруг увидел, что стоит рядом с паровозом. У паровоза, протирая, смазывая, только что не вылизывая его языком, возился машинист, симпатичный толстяк с маслёнкой в одной руке и мягкой тряпкой в другой.

– Алло, мамаша! – сказал машинист. – Ты что такая грустная ходишь? Случилось что-нибудь?

– Ах, милорд, – всхлипнул Жаб. – Я бедная, несчастная прачка, я потеряла все деньги, не на что купить билет, а мне во что бы то ни стало нужно попасть сегодня домой, и как мне быть, что мне делать, ах ты, господи-и-и!.. – И он залился слезами пуще прежнего.

– Да, мать, плохи твои дела. – Машинист задумался. – Деньги потеряла, до дому не доехать, а дома детишки ждут… Ждут ведь, а?