Друг моей юности - Элис Манро

Пора, подумала Хейзел. Если сейчас не сказать, потом уже точно не получится.

– Мой муж бывал здесь, в отеле. Он приезжал сюда во время войны.

– Ну, это было давно. Вам кофе сейчас принести?

– Да, пожалуйста. Он приезжал сюда, потому что здесь жила его родственница. Некая мисс Доби. Мистер Браун, кажется, ее знает.

– Она весьма преклонных лет, – сказала Антуанетта – как показалось Хейзел, неодобрительно. – Она живет далеко отсюда, вверх по долине.

– Моего мужа звали Джек. – Хейзел подождала, но ответа не последовало.

Кофе оказался мерзким, и это ее удивило, потому что вся остальная еда была очень хороша.

– Джек Кертис, – продолжала она. – Девичья фамилия его матери была Доби. Он приезжал сюда в увольнение и останавливался у этой родственницы, а по вечерам бывал в городе. Он приходил сюда, в «Королевский отель».

– Здесь было оживленно во время войны, – сказала Антуанетта. – Во всяком случае, мне так говорили.

– Он часто рассказывал про «Королевский отель» и вас упоминал. Я удивилась, услышав ваше имя. Я не думала, что вы все еще будете здесь.

– Я не жила тут все это время. – Антуанетта произнесла это так, словно само предположение было оскорбительным. – Я жила в Англии, пока была замужем. Оттого я и говорю не по-здешнему.

– Мой муж умер. Он рассказывал про вас. Что ваш отец был хозяином отеля. И что вы были блондинкой.

– Я до сих пор блондинка. У меня волосы всегда были точно такого цвета, как сейчас; я никогда с ними ничего не делала. Я плохо помню военные годы. Я была совсем масенькая. По-моему, я даже еще не родилась, когда началась война. Когда она началась? Я с сорокового.

Два вранья одним духом, можно не сомневаться. Откровенная, гладкая, намеренная ложь. Но откуда знать, врет ли Антуанетта, что не помнит Джека? У нее нет выбора – ведь наверняка она всем постоянно рассказывает, что родилась только в сороковом.

Следующие три дня шел дождь – то начинался, то переставал. В просветах Хейзел гуляла по городу, глядя на разбухшие кочны капусты в огородах, оконные занавесочки в цветочек, без подкладки, и даже вазы с восковыми фруктами в тесных, вылизанных до блеска гостиных. Хейзел словно думала, что невидима, – так откровенно она замедляла шаг и заглядывала в окна. Она привыкала к домам, стоящим по линеечке. С поворота улицы мог внезапно открыться потрясающий вид на холмы в туманной дымке. Хейзел гуляла вдоль реки и забрела в лес, где росли одни только буки. У них была кора как слоновья шкура и сучки, похожие на подпухшие глаза. Воздух в лесу был напоен каким-то сероватым светом.

Когда шел дождь, Хейзел сидела в библиотеке и читала книги по истории. Она читала о старых монастырях, когда-то стоявших здесь, в графстве Селькирк, о королях, об их владении – Королевском лесе и о стычках с англичанами. Битва при Флоддене. Хейзел немного подготовилась – дома перед отъездом она штудировала «Британскую энциклопедию». Она знала, кто такой Уильям Уоллес, и еще – что Макбет убил Дункана в честном поединке, а не в постели.

Каждый вечер перед ужином Дадли и Хейзел теперь выпивали по стаканчику виски в гостиной. Перед камином поставили электрический обогреватель. После ужина к ним присоединялась Антуанетта. Они втроем пили кофе. Чуть позже Дадли и Хейзел выпивали еще по стаканчику виски. Антуанетта смотрела телевизор.

– Какая длинная история у этой страны, – вежливо сказала Хейзел. Она пересказывала Дадли часть прочитанного и увиденного. – Когда я впервые увидела название «Филипхо» на вон том здании, через улицу, я не знала, что это означает.

– Раздор родился в Филипхо[3]. – Дадли явно цитировал откуда-то. – А теперь знаете?

– Ковенантеры, – ответила Хейзел.

– А вы знаете, что случилось после битвы при Филипхо? Ковенантеры повесили всех пленных. Прямо здесь, на главной площади, под окнами нашей столовой. А потом перебили всех женщин и детей прямо на поле. С армией Монтроза путешествовало много семей, потому что в ней служило много ирландских наемников. Конечно, они были католики. Нет, их не всех перебили. Кое-кого отправили под конвоем в Эдинбург. Но по дороге решили отправить в реку с моста.

Все это говорилось добродушно, с улыбкой. Хейзел и раньше видывала такую улыбку, но не могла понять, что она означает. Может, если человек так улыбается, он тебя подначивает – не верить, не признавать, не соглашаться, что жизнь такова и такой пребудет вовеки?

С Джеком трудно было спорить. Он терпел всевозможные глупости от клиентов, детей и, вероятно, самой Хейзел. Но каждый год в День памяти павших он выходил из себя, потому что местная газета печатала очередную скорбную статью про войну.

«В войне выигравших не бывает», – гласил заголовок одной из таких статей. Джек шваркнул газетой об пол:

– Господи Исусе! Неужели они думают, было бы все равно, если бы Гитлер победил?

Еще он сердился, когда видел по телевизору очередной марш мира. Хотя и не говорил ничего – только шипел, глядя на экран, как человек, доведенный до крайности, но держащий себя в руках. Насколько Хейзел могла понять, он считал, что куча народа – в основном женщин, но и мужчин тоже, со временем их становилось все больше – сговорилась очернить время, которое он считал лучшей порой своей жизни. Эти люди все портили – благочестивым покаянием в грехах, порицаниями и немалой долей откровенной лжи. Никто из них не хотел признать, что на войне иногда бывает весело. Даже в Канадском легионе войну было принято вспоминать с унылым лицом; уже не полагалось говорить, что это были твои лучшие годы и ты не пропустил бы их ни за какие коврижки.

Когда Хейзел и Джек только поженились, они ходили на танцы, в Канадский легион или просто в гости к другим парам, и рано или поздно мужчины начинали вспоминать войну. Джек рассказывал не больше и не дольше других, и в его рассказах война не была одним сплошным подвигом, где ежеминутно приходилось смотреть смерти в лицо. Он обычно травил байки о каких-нибудь забавных случаях. Но тогда он стоял выше всех – ведь на фронте он был пилотом бомбардировщика; мало кто так купался в уважении и восхищении, как они. Он отлетал два полных срока, то есть совершил пятьдесят боевых вылетов. Даже женщины знали, что это значит.

Хейзел сидела тогда с другими молодыми женами, и они слушали, смиренные и гордые, и еще – с головой, затуманенной от страсти (Хейзел, во всяком случае). Их мужья были туго налиты подлинной мужественностью. Хейзел жалела женщин, вынужденных довольствоваться менее достойными спутниками жизни.

Лет через десять-пятнадцать те же самые женщины сидели с застывшими лицами, переглядывались или даже сбегали под каким-нибудь предлогом (Хейзел сама так делала временами), когда мужчины пускались в воспоминания. Кружок рассказчиков поредел и продолжал редеть. Но Джек по-прежнему был заводилой. Его рассказы стали подробнее, созерцательнее, – можно сказать, он обрел второе дыхание. Теперь он вспоминал шум американских самолетов на соседней, американской авиабазе, мощный рев, когда они разогревались на рассвете, а потом взлетали, три по три, и летели над Северным морем целыми эскадрильями. Летающие крепости. Американцы бомбили днем, и их самолеты никогда не летали на задание в одиночку. Почему?