Друг моей юности - Элис Манро

– Она не ответила на мое письмо.

– А. Это на нее похоже.

– Но тогда, наверно, она и гостей не принимает?

Хейзел почти хотелось услышать «нет». «К сожалению, мисс Доби стала затворницей. Нет, никаких гостей». Но почему? Она ведь именно за этим приехала в такую даль.

– Ну, если бы вы явились сама по себе, я не знаю, это одно дело, – сказал Дадли Браун. – Кто знает, как она на это посмотрела бы. Но если я позвоню и расскажу ей о вас, а потом мы туда съездим, я думаю, она вас с радостью примет. Хотите? Туда и дорога очень красивая. Выберите любой день, когда не будет дождя.

– Это чрезвычайно любезно с вашей стороны.

– А, туда совсем недалеко ехать.

В столовой Дадли Браун сидел и ел за одним столиком, а Хейзел – за другим. Столовая была хорошенькая, стены выкрашены в синий цвет, глубоко посаженные окна выходили на городскую площадь. Здесь не было ни капли той мрачности, которая ощущалась в гостиной. Еду подавала Антуанетта. Она подносила овощи на серебряных сервировочных блюдах и накладывала их какими-то затейливыми приборами. Она держалась очень корректно, даже высокомерно. Когда она не обслуживала обедающих, то стояла у буфета – с прямой спиной, начеку, волосы жесткие от лака, словно затянутые в сетку, костюм непорочно чист, ноги стройные, ступни совсем не распухли от ходьбы на высоких каблуках.

Дадли сказал, что не будет есть рыбу. Хейзел тоже от нее отказалась.

– Вот видишь, даже американцы, даже американцы не едят эту мороженую гадость, – сказал Дадли. – А ведь казалось бы, они должны быть к ней привычные, у них вся еда замороженная.

– Я канадка. – Хейзел ждала, что он извинится, ведь она уже говорила ему об этом. Но ни он, ни Антуанетта не обратили на нее никакого внимания. Они принялись спорить привычно-раздраженным тоном – можно было подумать, что они давно женаты.

– Ну а я ничего другого не стану есть. Я в рот не возьму рыбу, если она не была мороженая. И гостям не стану подавать. Может, в прежние времена это было ничего, когда в воде не было столько химии, столько загрязнения. Теперь в рыбе так много всяких вредных элементов, что от них можно избавиться только заморозкой. Верно ведь? – Антуанетта посмотрела на Хейзел, включая ее в разговор. – В Америке такие вещи понимают.

– Я просто хотела мясо, а не рыбу, – сказала Хейзел.

– Поэтому рыбу можно есть, только если она была мороженая, – Антуанетта не обратила на ее слова ни малейшего внимания. – И еще одно: всю лучшую рыбу отбирают для заморозки. То, что остается – отбросы, их-то и продают в свежем виде.

– Ну тогда мне подавай отбросы, – сказал Дадли. – А насчет химии – я рискну.

– Ну и глупо. Я немороженую рыбу и в рот не возьму.

– Ты попробуй достань ее сначала. В этих-то местах.

Пока звучали эти декреты касательно рыбы, Дадли Браун раза два встретился глазами с Хейзел. Лицо у него было совершенно серьезно, и эта серьезность яснее любой ухмылки выдавала привычную смесь обожания и презрения. Хейзел все глядела на костюм Антуанетты. Он напомнил ей Джоан Кроуфорд. Не фасоном, а идеальным состоянием. Много лет назад Хейзел читала интервью с Джоан Кроуфорд – актриса делилась маленькими хитростями по уходу за волосами, одеждой, обувью, ногтями, чтобы они все время были идеальны. Там что-то было про глажку швов. Никогда не гладьте швы вразутюжку. Похоже, Антуанетта из тех, у кого все это налажено до последней мелочи.

Хейзел, конечно, не думала найти здесь все ту же Антуанетту – ребячливое, шаловливое, прелестное дитя. Даже наоборот. Она воображала – с немалым удовлетворением – оплывшую женщину со вставной челюстью. (Джек часто вспоминал привычку Антуанетты кидать в рот карамельки в промежутках между поцелуями: ему приходилось ждать, пока рассосутся последние остатки сладости.) Благодушная, болтливая, суетливая, банальная старушонка, ковыляющая вперевалку, – вот какой ожидала Хейзел увидеть Антуанетту. А увидела поджарую, зоркую, глупо-хитрую женщину, накрашенную, налаченную, сохранившуюся – будто под завязку напичканную консервантами. И притом высокую. Пожалуй, ее и в шестнадцать лет вряд ли можно было назвать булочкой.

Но сколько осталось в самой Хейзел от девочки, которую Джек тогда повел домой с танцев? Что осталось от Хейзел Джудри, бледной, писклявой, собиравшей светлые волосы в хвостики двумя заколками в виде розовых целлулоидных бантов, – в Хейзел Кертис? Хейзел тоже была худая, но жилистая, а не хрупкая, как Антуанетта. И мускулистая – от работы в саду, походов, лыжных забегов. Еще от этих занятий у нее высохла, огрубела и покрылась морщинками кожа. И однажды Хейзел просто перестала страдать по этому поводу. Она выбросила все разноцветные кремы, карандаши и волшебные мази, купленные в приступе бравады или отчаяния. Она отпустила волосы – пусть растут какого хотят цвета – и стала закалывать их в узел на затылке. Она взломала скорлупу своей – все более шаткой и все дороже обходящейся – миловидности и вышла на волю. Причем это случилось за много лет до смерти Джека. Это имело какое-то отношение к тому, что она взяла свою жизнь в свои руки. И другим настойчиво советовала сделать то же самое. Она призывает к действию, активности, целенаправленности. Она охотно рассказывает, что в возрасте тридцати с чем-то лет пережила, как тогда это называлось, нервный срыв. Почти два месяца она не могла выйти из дому. Она раскрашивала картинки в детских книжках-раскрасках. Это было единственное посильное для нее занятие, позволяющее побороть страх и беспредметную скорбь. Потом она взяла себя в руки. И послала за каталогами учебных курсов. Как ей удалось превозмочь себя? Она не знает. Она вынуждена отвечать, что не знает. Она признаётся, что, может быть, ей просто наскучило. Надоело быть развалиной.

Она знает (но собеседникам не говорит), что тогда, встав с кровати, оставила позади часть себя. Возможно, как раз ту часть, которая имела отношение к Джеку. Она тогда не думала, что расстается с этой частью навсегда. И в любом случае у нее не было другого выхода.

Доев ростбиф и овощи, Дадли внезапно встал. Он кивнул Хейзел и сказал Антуанетте:

– Я пошел, детка.

Неужели он правда сказал «детка»? В любом случае слово прозвучало саркастически, как и должны были звучать любые ласковые слова между ним и Антуанеттой. Может быть, он сказал «дева». Здешние жители используют это обращение. Водитель автобуса, на котором Хейзел сегодня ехала из Эдинбурга, назвал ее так.

Антуанетта подала Хейзел абрикосовый флан и тут же принялась выкладывать всю подноготную о Дадли. А еще говорят, что британцы очень замкнутые, – Хейзел знала об этом, по крайней мере, из книг, хотя Джек такого не рассказывал. Значит, они далеко не всегда такие.

– Он пошел повидаться с матерью, пока ее не уложили, – сказала Антуанетта. – В воскресенье вечером он всегда уходит домой рано.

– Разве он здесь не живет? – спросила Хейзел. – То есть в отеле?

– Он что, сказал так? Не мог он такого сказать. У него собственный дом. Замечательный дом. Он там живет, вместе с матерью. Она теперь все время лежит – она из тех, за которыми нужен уход сверху донизу. Он пригласил к ней ночную сиделку, и дневную тоже. Но всегда заходит к ней поболтать в воскресенье вечером, хоть она его и не узнаёт теперь. Он, наверно, имел в виду, что питается тут, в отеле. Не может же он сиделку заставлять ему готовить. Да она и не станет. Нынешние сиделки не делают ничего сверх. Они требуют, чтобы им перечислили их обязанности, и сверх того пальцем не шевельнут. И с тутошней прислугой та же история. Если им скажешь подмести пол, но не скажешь убрать потом щетку, они ее так и бросят на полу.