Сен-Жермен - Михаил Ишков

Я попросил Жака остановить карету. Вышел на воздух, огляделся. Роща за спиной вернула мне реальность. Вот он, наш обычный лесок — березы, ольха, частые тонконогие осинки, в глубине рощи дубы и грабы… С опушки была видна сероватая лента Сены.

Солнце было на закате. С высокого холма также открывался вид на пригороды Парижа. Золотились купола с крестами, выше других поблескивал шишак дома Инвалидов. Над половодьем крыш, очерченным неровной крепостной стеной, возведенной ещё в мою бытность в Париже королем Луи XV, редкими утесами вздымались готические башни соборов. Я знал их наперечет — подальше собор Парижской Божьей Матери, поближе храмы святой Троицы и святого Огюстена. Справа на горе Мартр[67]кружили крыльями ветряные мельницы — в той стороне, уже погруженный в сероватые сумерки очерчивался силуэт колокольни церкви Сент-Пьер. Мне как раз следовало держаться того направления объехать Город[68]по северным окраинам и добраться до улицы Тампль, где меня ждало тайное убежище, приготовленное по моей просьбе друзьями-масонами. До сих пор в парижском парламенте лежит дело о якобы совершенной мною измене. Это все игры герцога Шуазеля тридцатипятилетней давности. Нет уже всесильного министра иностранных дел, нет самого короля Людовика XV, а дело лежит. Впрочем, на подобные исторические шутки мне наплевать, и все равно не следует афишировать свое пребывание в Париже. Все-таки я умер, захоронен в приятном, живописном местечке. Надо соблюдать приличия, граф… Разгуливать по Парижу после своей кончины — это дурной тон…

Справив малую нужду, я окликнул Жака, проверявшего упряжь, а теперь решившего подкормить лошадей.

— Давненько, приятель, не бывали мы в Париже. Сердце не щемит?..

Тот что-то проворчал в ответ, потом сказал в полный голос.

— Мне, фаше сиятельство, что Париж, что Берлин, что Каир или Исфахан все равно. С вами поездишь, не только родину забутешь, но и родных уже не фспомнить.

— Ну, не так уж долго ты ездишь со мной. Каких-нибудь полвека… А у меня щемит. Догадываешься, о ком?

— Как тут не догататься, когда вы фслух во сне начинаете голосить: «Тинатин да Тинатин!» Мне самому было жаль с ней расстафаться. Огневая девка, чистая авантюристка. Она тому русскому увальню наверняка фсю жизнь испортила.

— А кому бы она не испортила? Она бы всем жизнь испортила. Никто против неё не в силах устоять. Разве только я.

— Ах, не смешите меня, фаше сиятельство. То-то, расставшись с ней, вы на полгота о своей алхимии забыли. Сколько фас сны не посещали?

— Столько же, на сколько ты забыл о своих молитвах… Вот она, монета, помнишь?

Я достал из кареты заветный кипарисовый ларец, отомкнул его ключиком и достал почерневшую от времени серебряную монету, отлитую в честь коронации Надир-Кули-хана на трон. Это была полновесная, замечательного тиснения деньга. На аверсе выполненная персидской вязью надпись: «Да будет известно всему свету о воцарении Надира, будущего покорителя мира». На реверсе многомудрая сентенция, которую можно было толковать как «Слава достойному», а можно, как объяснил мне Мирза Мехди-хан, прочитать и по-другому: «Все, что не делается, все к лучшему».

Скоро мы вновь тронулись в путь. До Парижа ещё одна ночевка, часика через полтора мы доберемся до Эпине де Сен-Дени. Там в последний раз перед въездом в город переночуем…

В дороге я вновь погрузился в воспоминания. После того разговора, состоявшегося в августе 1735 года, был дан ход знаменитой реформе, с помощью которой Надир-хан пытался объединить все существовавшие на просторах Персии религии и создать культ, который бы отвечал всем требованиям государства и чаяниям простого человека. Как часто бывает, перестройка началась с усмирения отделившихся за предыдущие десятилетия от Исфахана провинций. В середине осени персидские войска подошли к непокорному Тифлису. Октября, шестого дня царь Картли Теймураз II выехал навстречу Надир-хану, регенту великого шаха Аббаса III. Покорность грузинского царя, восторженная встреча, организованная жителями персидскому войску, спасли город, однако уберечь от погрома ближайшие к столице местности царю не удалось. Установление братства между народами началось с убийств и ограбления христиан. Уже на следующий день, после того, как Надир-хан отправил карательную экспедицию вверх по Куре, чтобы разорить поместья не выказавших ему почтения князей Гиви Амилахвари и Кайхосро Авали-швили, а также князей Мухранских, сбежавших в Россию, речные струи в Тифлисе окрасились кровью. Утром следующего дня Кура обильно понесла к морю трупы.

Я бросился во дворец Теймураза. Было время намаза, и Надир-шах отказался меня принять. Сидя в приемных покоях я отчетливо слышал разносящийся над Тифлисом голос муэдзина, призывавший правоверных, «во имя Аллаха, всемилостивейшего и всемогущего» почтить Создателя упоминанием его имени, молить о прощении грехов… Муэдзин старался во всю — голос его возносился к самым высотам окружавших город с севера и юга хребтов, затем скатывался в глубину ущелья, по которому, отчаянно шумя, пробиралась Кура. Местами реку выносило в широкую долину — здесь она успокаивалась. Сюда, на галечные плесы, выбрасывало трупы погибших между Вагани и Мухрани. Сюда прибегали родственники, начинались вопли. Когда муэдзин оборвал песнопение, я, поднапрягшись, сумел различить среди вороха городских шумов невыносимое для образованного уха «вай-вай-вай…» Я видел трупы — обычное для востока дело. Резаные раны, отсеченные конечности, обгорелые груди старух и черепа стариков, которых сарбазы пытали огнем, чтобы те открыли, где спрятали семейные богатства.

Я подошел к окну. Нестройные «вай-вай-вай…» теперь доносились более отчетливо. Надир-хан, только вышедший из внутренних покоев, приблизился сзади и приказал.

— Закрой окно, фаранг. Сквозит…

Мирза Мехди-хан, казиаскар и шейх-оль-ислам[69]затаили дыхание. Видно, им тоже было небезынтересно, как отнесется повелитель к моей несдержанности, к красным пятнам, выступившим на руках и лице. Я с трудом справлялся с ознобом. Надир-хан долго смотрел на меня, потом решительно распахнул окно, подтащил за рукав кафтана к самому подоконнику и, ткнув пальцем в направленную в небо стрелу минарета, громко спросил.

— Мечеть видишь?..

Я кивнул.

— Муэдзина слышишь?

Я повторил жест.

— Так вот, это шестой муэдзин в Тифлисе за последние два года. Хвала Всевышнему, что впервые за пять лет ему удалось собрать правоверных на молитву. Жители Тифлиса… эти неверные собаки, не позволяли!.. Только он взбирался на минарет, они начинали швырять в него камнями. Ежели кто из муэдзинов упорствовал и пытался подать голос, чтобы здесь, в этом поганом Тифлисе его услышали уверовавшие в Мухаммеда, — его забивали камнями внизу. Вот так, фаранг, — неожиданно спокойно закончил Надир-хан. — Теперь муэдзин будет петь здесь, как и положено, пять раз в день.