Образ Беатриче - Чарльз Уолтер Уильямс

данные нам природой, то есть жалость и благоговение, а также похвальные страсти, как-то стыдливость, сострадание и многие другие; сияют в нем и телесные достоинства, как-то красота, сила и как бы неизменное здоровье. У благородства столько звезд, рассеянных по всему небу, что, конечно, неудивительно, если в человеческом благородстве произрастают многие и различные плоды; благородство настолько многообразно по своей природе и возможностям, включаемым и объединяемым в единой простой субстанции, что его плоды как бы рождаются на разных ветвях. И я впредь осмеливаюсь утверждать, что человеческое благородство, поскольку это касается множества его плодов, превосходит благородство ангела, хотя ангельское в целом и более Божественно[66]».

Эти же звезды сияют и в «Комедии» как отблески благородства творения, отобразившиеся в той или иной добродетели. Но здесь, на Земле, это благородство не передается каждому мужчине и женщине, потому что некоторые (из-за недостатков природы или нехватки времени) не настолько совершенны, чтобы свет мог сиять в них напрямую, хотя время от времени в них также можно заметить отблески света. Итак, исходя из всех этих соображений, мы приходим ко второму определению благородства (IV, XX), которое называется «lo seme di felicita messo da Dio nell anima ben posta», то есть то, о чем говорит канцона, которую комментирует Данте — «семя блаженства, посланное Богом в подготовленную душу». Это семя вызревает в истинном свете Беатриче и питается философией; имперская власть защищает его рост, а плоды, его венчающие, — в Боге.

«Канцона утверждает, что только Бог дарует эту милость душе человека, совершенного в пределах своих возможностей, подготовленного и расположенного к приятию этого Божественного действия».

Это благородство передается мужчине или женщине из рода в род. Поэтому в определенном смысле понятие связано и с Беатриче. Она была образом Любви для Данте, а следовательно — гипотетически — матерью детей, которым муж передает семя блаженства. Этот способ обретения благородства возможен для очень многих: «Некоторые придерживаются другого мнения, утверждая, что если бы все упомянутые выше силы, находясь в наилучшем расположении, договорились между собой относительно создания определенной души, то в нее снизошло бы такое количество Божественности, что получился бы как бы второй, воплотившийся Бог» (IV, XXI) — «un altro Iddio incarnato». В этом предположении легко увидеть Беатриче в совершенстве, а также совершенное философское знание. И то, что божественное воплотилось в конкретной девушке из Флоренции, наглядно демонстрирует естественность этого воплощения, вовсе не чуждого человечеству. Чудо воплощения происходит незримо, застенчиво и просто, и в результате являет великолепную скромность и скромное великолепие. «Вот, — говорит Господь, обращаясь ко всему миру, — вот моя мать и мои братья». Именно в тот момент, когда Данте видит Беатриче, он может сказать то же самое кому угодно, и ему невозможно не поверить.

Оставшиеся семь глав «Пира» посвящены двум темам: обсуждению активного и пассивного образов жизни и обзору четырех основных этапов благородной жизни. Различие между активностью и созерцательностью отмечалось еще в глубокой древности. Явное различие между теми, кто отказывался от активного образа жизни (например, членами монашеских орденов), семейными мирянами и, например, политиками, не должно скрывать того факта, что каждое призвание в определенной степени включает в себя и остальные. Как сказано в Евхаристии: Он останется совершенным и цельным в причастии каждым видом[67]. Созерцатели действуют как внешние наблюдатели. Активные люди должны нарабатывать внутренний опыт. Смысл образа Беатриче здесь двойственен: с одной стороны, он призывает активного человека направить свою активность внутрь себя, чтобы пробудить собственный дух. Сосредоточенность видения требует большей активности. «Взгляни смелей! Да, да, я — Беатриче», — это призыв к действию. С другой стороны, установление отношений между людьми почти всегда включает некие активные действия, а если речь идет о браке, то, конечно, и целый ряд обязанностей. Это дольняя деятельность, ибо без плоти нет брака; брачные обязанности и другие подобные отношения связаны с материей — это совершенно понятно. Менее понятно то, что внимание, сосредоточенное на Беатриче во славе, позволяет увидеть проявление славы Божией в Беатриче. Подобному видению обычно присваивается ранг сна или мечтания, к подобным прозрениям принято относиться снисходительно, но на самом деле это совсем не так. Активность и Созерцание — две части одной работы, даже если человек то и дело забывает об этом. Вот почему Данте поставил Приятность среди звезд на небесах нашей совершенной природы; и Любовь в Приятности — один из предметов Созерцания. У Созерцания достаточно предметов; ничто из активной жизни не чуждо ему. Созерцание и активный образ жизни постоянно обмениваются полномочиями. «Мы в этой жизни можем обладать двояким счастием в зависимости от двух ведущих нас к нему различных путей, — писал Данте, — одного хорошего и другого наилучшего: один из них — это жизнь деятельная, а другой — созерцательная; последняя (хотя посредством деятельной жизни, как было сказано, и достигается благополучие) приводит нас к более совершенному счастью и блаженству»[68].

Здесь мы подходим к созерцанию всей жизни через призму совершенства. Данте говорит об этом в начале «Пира» и затем продолжает возвращаться с этому понятию снова и снова. Юная Беатриче предстала перед будущим поэтом в одеждах самого благородного цвета — ‘vestitad'unnobilissimo colore umile ed ones sanguigno’ — «одетой в самый скромный и благородный цвет» — алый. Девочка едва ли могла бы выбрать цвет более удачный, особенно если учесть, что каждое слово Данте богато смыслом. Те, кто отрицает реальность Беатриче, говорят, что нарочитый выбор цвета одежд лишний раз подтверждает вымышленность образа, а то, что девять лет спустя Данте представляет ее в других одеждах только укрепляет подозрения об использовании выдуманного персонажа. Однако у нас есть только то, что есть — слова Данте — и у нас нет никаких оснований не верить им. Цвет благородства, откровенный цвет крови выбрала ее мать в тот день, чтобы дочь, оставаясь в смертном естестве, могла претендовать на бессмертие; позже сама Беатриче выбрала чистый белый цвет, как будто сквозь земное благородство проступила духовная сущность. Это все, что мы знаем о ее флорентийском гардеробе. Но открывая последнюю песнь «Рая», мы вновь встречаем это слово. Обращаясь к единственной совершенной Богородице и призывая ее с помощью формулы, которая также определяет Беатриче и всех святых — «дочь своего же сына» («figlia del tuo figlio») — святой Бернард говорит:

В тебе явилось наше естество

Столь благородным, что его творящий

Не пренебрег твореньем стать его.

(Рай, XXXIII,