Дикий барин в домашних условиях - Джон Шемякин

Смотрел на пожухшие цветы в кафедральных горшках, слушал чужой оптимизм, немного обречённый, но звенящий.

– У нас потрясающий клуб бардовской песни! Ездим в горы! – говорила мне дама с жёлтыми белками. В руке у дамы был платочек, в который она не кашляла, а как-то хрипло выдыхала.

Незаметно написал пальцем на подоконнике слово. Стёр. Понюхал палец. Палец пах бачком для кипячения белья.

Русская Борковка встретила меня динамикой. Вышел из правления с новыми резиновыми сапогами в руках. Потому как Русской Борковке я был без надобности. И она меня отправляла в другое село с названием Мордовская Селитьба. Общежитие МТС, дом через три года, участок. Но учителем обществоведения и физкультуры. И комната на три человека, а не на пять. Возможно, Русская Борковка рассчитывала получить за меня от Мордовской Селитьбы грузовик комбикорма… Ну, три мешка, ладно.

В Мордовской Селитьбе мне сказали, что путь мне теперь в поселение с названием Чердаклы. 35 км от ближайшего города. Прекрасный ландшафт. Урожайность. Общежитие при ферме.

– Дайте фуфайку! – проорал я из кузова грузовика.

Решил, что всё! Надо перевести дух от перспектив удушья на кафедре или деревенского алкоголизма.

Поехал на конференцию археологов. Решил прибиться к кострам.

На конференции обсуждали известный археологический памятник. Каменные бабы, курганы, солярность. Заслушался. Четыре кандидата наук в джинсах. Большое количество студенчества. Публикации. Очень здорово.

В окно било солнце. Пылинки танцевали в его свете галактический танец. Я рисовал в блокноте паруса брига.

В разгар конференции на кафедру вылез какой-то странный дед. По виду сумасшедший. Так оно и оказалось. Дед тряс ветхой картой и стучал по кафедре огромной амбарной книгой. Из выступления деда я понял, что он краевед, карта – поземельный план, а амбарная книга содержит сведения, по которым обнаруженный подкурганный памятник культуры – плод безумия одного из графов Строгановых, который (на пару с другим шизофреником в жабо) вырыл себе подземный храм, в который свёз всех окрестных истуканов.

Я вышел из зала в наступившей тишине.

Вернулся в свой город, лёжа на багажной полке плацкарты. Внизу азербайджанец гладил в духоте по спине толстую девушку. За окном стучала бесконечная степь.

В родном университете решили, что теперь, показав все возможности, меня можно оставить при кафедре. Ассистентом. Заочники. Отзывы. Курсовые.

Через три года я очнулся коком на сухогрузе «Воронеж». Меня будил старпом словами:

– Принимай рис, баран! В Сурабаю идем!

И последнее на сегодня.

Единственное, что гарантированно сбрасывает с плеч человека лет тридцать – сорок разом – это фейерверк. Салют, говоря по старорежимному. Как забабахает! Как забабахает! И в небе – тыдых! тыдых! А там так: фш! фш! – и цветочек, а из него сверкучки такие: пщ-пщ! И д-ды-дыдыхсь! А-а-а!!! Бабах!!! Трах!..

По скайпу наблюдал и сам салют в честь города, и Кешу, молодеющего на глазах. Половину экрана занимала Кешина облезлость и выпученные в восторге глазыньки, но вторая половина с огнями и взрывами тоже не подкачала.

При салюте все забывают про всякое возрастное. Об одном грущу – нельзя уже ни к кому забраться на плечи и некому оттуда махать дудкой: «Мама! я тут!»

Но мечта у меня ещё осталась. Получить разрешение такое особенное, чтобы привезли два фельдъегеря в специальном портфеле. На гербовой бумаге разрешение, что, мол, такому-то такому-то, в ознаменование, в знак огромной… и в связи с присвоением… разрешается…

Короче, после самого масштабного и красивейшего салюта, когда всё ходуном, всё ещё трясётся, небо в клочья, выйти скромно на середину площади. В галифе, всё как полагается. Царапая пальцами кобуру, вынуть шпалер и одинокую ракету бабахнуть так в небушко, уже изведавшее всё. Одинокую красную звёздочку недолгую. Посмотреть с центра площади, как звёздочка эта взлетит, чтобы улететь насовсем, а потом гаснет так, гаснет и в темноту упадает. В честь поколения своего стрельнуть. И в честь себя, конечно.

Потом усы расправить, поклониться расходящимся и к обрыву полным уставом скорым шагом арш.

Я иногда предлагаю окружающим нарисовать свою жизнь.

Чего только не видал я на этих рисунках. Каких только красот и подробностей не насмотрелся на них.

Иногда меня подлавливают и заставляют нарисовать свою жизнь.

Рисовать я совершенно не умею. Меня бы в школе освободили от уроков рисования, но я уже был освобождён от уроков пения и труда, поэтому в школе приходилось рисовать.

Рисовал я строго динамические картины. Динамику в рисунки я вкладывал щедро. Хренача тупыми карандашами по листу, я комментировал вслух каждый штрих. Понятно, что слюни веером, шипение сквозь зубы и вытаращенные глаза мастера внушали преподавателям некоторую оторопь.

Теперь я стал похитрее немного. На предложение нарисовать свою жизнь, я, мудро улыбаясь, беру карту родного города. Обвожу красным цветом места, в которых я бываю чаще всего и провожу линии, соединяющие эти места и мой дом.

Всё. Рисунок жизни готов.

У меня это, например, прямоугольник, с робкими отрезками в разные стороны, символизирующими мои временные побеги за ограду.

Я посмотрел френд-ленту. В ней люди либеральных склонностей клоачно попрекают друг друга в разнообразном. В каких-то мелочах, в каких-то бородавках.

Кто-то что-то сказал кому-то пятого дня, и тот, который тот, ответил: а помните вашу статью в «Независимой» за 2003 год? ту знаменитую?! не подам руки! что вы за кох!

И Венедиктов на заднем плане лицом вверх падает, но неспешно, как бы прикидывая.

И всё у них как-то томительно запутано. То один, очень хороший, говорит громко и правильно, но разгонял НТВ, а другая, прелесть, теперь в «Раша Тудей», а третий, нужный, но как-то в руки его брать неприятно. Четвёртый писал про подштанники из альпаки, а теперь случайно в «Снобе». Постоянно мечутся, постоянно в своих, не побоюсь сказать, сосёнках аукаются.

Вот мы, матёрые изуверы, не такие. У нас прописка – основа сотрудничества, а не газетные вырезки и не пойми что.

И как эти люди совершат переворот? На который я возлагаю, кстати, столько надежд?

Я жду этот переворот, чтобы в мятом белом пиджаке, с чемоданом, с наспех подхваченной с пирса блондинкой в боа прокладывать рукояткой «смит-и-вессона» путь по трапу. С никарагуанским фальшивым паспортом.

Я пробовал так, без переворота. Нет, фальшь. Уже прорвался на лайнер, уже кричал и пел, а потом посмотрели мы с блондинкой друг на друга, на берег, на зевающих пассажиров и сказали не сговариваясь: