Токио - Мо Хайдер

Сейчас сижу у окна, решетчатые ставни открыты. Я смотрю на улицу, и что я вижу? Женщина катит ручную тележку в направлении ворот. На тележке матрасы, мебель и мешки с соевыми бобами. Сверху привязан мертвый голый мужчина. Возможно, ее муж или родственник. Чтобы его похоронить, нужны деньги. Только посмотрите на это зрелище! Неужели все мы сошли с ума? Неужели так хотим убраться из города, что не можем даже похоронить здесь наших мертвецов?

Нанкин, 10 декабря 1937

Возле моего локтя лежат две маленькие карточки. Свидетельства беженцев. Одна моя, другая — Шуджин. Если японцы все-таки войдут в город, мы прикрепим их к нашей одежде. Я взял их сегодня утром в Красном Кресте. Я шел домой, на небе появилось солнце, и я снял фуражку. Один из преподавателей посоветовал мне сделать это. Он решил покинуть Нанкин: надеялся прорваться в Чунцин[43]. На прощанье он взглянул на меня и сказал: «Если сегодня выйдет солнце, снимите фуражку. Надо, чтобы лоб у вас загорел. Я слышал, они снимают с людей фуражки, и, если лоб у человека бледный, они считают, что он военный».

— Но ведь мы мирное население, — запротестовал я.

— Да, — сказал он, и в его глазах я заметил жалость. — Да.

— Мы мирное население, — повторил я, глядя ему вслед. И повысил голос. — Японцы это поймут и оставят нас в покое.

Некоторое время я стоял на месте, сердце разгневанно колотилось. Мой товарищ исчез в конце коридора. Выйдя на улицу, оглянулся через плечо. Лагерь остался позади, и я быстро сорвал с головы фуражку, сунул ее в карман и остальную часть пути прошел, подставив лицо солнцу. На память пришли слова, которые мать сказала на смертном одре: «Поворачивай лицо к солнцу, мой мальчик. Помни, что жизнь коротка. При первой возможности поворачивай лицо к солнцу».

Ночью выпал снег. Всю ночь я прислушивался к тишине. Шуджин тихо лежала рядом со мной. Теперь она вынуждена спать на боку: мешает живот. Я чувствовал, что пальцы на ее ногах совершенно холодные. Последние дни Шуджин все время молчит. Она кажется почти прозрачной — вот-вот растворится в воздухе, оставив вместо себя младенца. Вся в себе. Возможно, думает, что пришли решающие дни: нашему ребенку явились главные человеческие силы — любовь, правда, сочувствие и справедливость. Должно быть, поэтому она такая тихая: хочет, чтобы все эти силы пришли к нему в самом чистом виде. Она редко говорит, что нам следует уехать. Время от времени спрашивает меня: «Чонгминг, что происходит? Что происходит на востоке?» И каждый раз, не решаясь сказать правду, вру: «Ничего. Ничего. Все, как и должно быть. Генерал Тан держит все под контролем».

Когда сегодня утром мы раздвинули занавески, на стеклах выступила влага, а земля была покрыта толстым снежным покрывалом. Обычно к полудню колеса машин превращают снег в слякоть, но только не сегодня. Нанкин призрачно молчалив. Когда пошел на рынок, видел на улицах лишь армейские автомобили. На рынок я пошел, чтобы купить замки на двери и гвозди — забаррикадировать дом. Удивился, увидев лишь горстку торговцев. Снежные хлопья, шипя, падали на печки, в которых горел древесный уголь. Я купил замки. Торговец потребовал сумму вдесятеро большую, чем обычно. Замки наверняка краденые, но, похоже, на них большой спрос.

— Господин Ши!

Я обернулся. Каково же было мое удивление, когда я увидел профессора литературы из Шанхайского университета, Лю Рунде. Ранее я его встречал только дважды, а потому не мог понять, что он делает на нашем рынке.

Я приветственно поднял над головой сцепленные руки и поклонился.

— Как странно видеть вас, — сказал я, опустив руки, — здесь, в Нанкине.

— И я не ожидал увидеть вас, господин Ши. — На Лю было традиционное китайское платье, в широком рукаве которого он держал жаровню, а вот шляпа была западная, с широкой серой лентой на тулье. Он вынул из складок халата свою жаровню, поставил ее на землю, чтобы отвесить мне поклон. — Да и вообще странно встретить кого-нибудь. Я думал, штат вашего университета выехал из города в полном составе.

— Ну уж нет. Только не я. — Запахнул плотнее куртку, постарался принять небрежный вид, словно моим главным намерением было оставаться на месте. — Моя жена ожидает ребенка. Ей нужно быть рядом с больницей, возле городского медицинского центра. Отличное заведение, все устроено с учетом последних достижений.

Я несколько раз пристукнул ногой, словно замерз, а вовсе не нервничал. Когда он мне ничего не ответил, я взглянул на опустевшую улицу, наклонился к нему и шепотом спросил:

— В чем дело? Вы думаете, я поступаю неразумно?

— Неразумно? — Он задумчиво смотрел поверх моего плеча, поверх крыш, глядел в сторону востока. На лбу пролегла вертикальная морщинка, но тут же лицо его прояснилось, на щеках выступил легкий румянец, и он мне тепло улыбнулся. — Нет. Почему же неразумно. Напротив.

Я заморгал. На душе потеплело.

— Напротив?

— Да. Без сомнения, есть люди, не верящие в нашего президента. Иногда кажется, что весь Китай потерял к нему доверие и побежал в глубь страны. Что до меня, я твердо решил: из Шанхая я сбежал, вынужден в этом признаться, но теперь не отступлю.

— Есть люди, которые считают, что Тан — слабый командир. А что вы об этом думаете? Одни говорят, что японцы его одолеют. Другие утверждают, что японцы войдут в город и поубивают нас в наших домах.

— Тьфу! Эти люди боятся перемен. Нам нужны другие люди, такие как вы и я. Мы, господин Ши, должны проявить твердость. Забудем обо всех трусливых и отсталых, продемонстрируем веру в наш город, в умение президента правильно выбрать главнокомандующего. Иначе кем мы станем? Трусами с белыми от страха лицами? Не стоит забывать: у националистов есть в запасе немало фокусов. Посмотрите туда, за восточные стены. Видите дым?

— Да.

— За восточными стенами горят дома. Их сожгли наши люди. Это ответ тем, кто утверждает, будто у Чан Кайши нет военной политики. Наш ответ — выжженная земля.

Политика выжженной земли. Пусть японцам ничего не достанется. Им нечем будет кормиться, и наступление быстро закончится.

Я испытал невероятное облегчение. После всех душевных терзаний я почувствовал, что реабилитирован, почувствовал, что не один. Мне показалось, что я встретил дорогого старого друга. Мы говорили и говорили, снег падал на наши плечи, в процессе разговора выяснилось, что его семья живет неподалеку от нас с Шуджин. Мы решили продолжить беседу в его доме. Взявшись за руки, пошли к нему. Домик был одноэтажный, под соломенной крышей, ни двора, ни электричества. Вместе со стариком Лю жила жена и их сын-подросток, маленький, темный мальчик. Мне показалось, что лицо его было выпачкано в грязи.

Лю привез из Шанхая много иностранных деликатесов: банки со сгущенным молоком, французские сигареты. Пока разговаривали, мы их много выкурили, словно двое модных парижских интеллектуалов. Лю рассказал, что летом запер свой дом на шанхайской набережной и отправил в Нанкин жену и сына. Сам до времени оставался в университете, спал в лекционном зале, держался за работу, пока это было возможно. Когда город был взят, он избежал пленения — спрятался в пустой бочке в университетской кухне, а затем прибыл в Нанкин вместе с потоком крестьян. Повсюду видел плоскодонные лодки и сампаны, забитые съежившимися эвакуированными.