Одной крови - Роман Супер

Дни до начала лечения мы прожили с влажными ладонями и пульсом девяносто плюс. Поскорее бы заснуть, чтобы проснуться, чтобы потом снова заснуть и проснуться. Торопили время, представляя, как разрастается и становится сильнее убийца в Юлином теле.

Если бы полгода назад кто-то сказал, что больше всего на свете я буду хотеть, чтобы мою жену начали травить химией, я бы, конечно, удивился и не поверил. Я и теперь не верил. Не верил, но требовал: травите, уничтожайте, убивайте ее, только пусть останется в живых. Я очень хотел, чтобы лечение началось. Больше — ничего.

Да мы просто дурачились. В этом не было никакого злого умысла. Мы играли. Как дети. Бегали друг за другом и отвешивали поджопники. Я не специально. У меня и мысли не было ей хоть как-то навредить. Это чистой воды случайность. Грязной воды недоразумение. Я просто не рассчитал силу удара. Клянусь своим здоровьем, это не-до-ра-зу-ме-ни-е. В этом не было и намека на какую-то агрессию. Злого умысла — ноль, даже меньше, чем ноль. Мы смеялись, гонялись друг за другом. И я в шутку дал Юле пендаля. Она, задыхаясь от смеха, прикрыла попу руками. И удар пришелся аккурат по безымянному пальцу левой руки. Я же не думал, что она подставит руки так неудачно. А она не думала, что у нее такие хрупкие кости.

Короче. Прозвучит это так себе, согласен. Но как-то раз я… нет, язык не поворачивается произнести это вслух. Простите.

Он моментально покраснел и распух. Мы смотрели на него, затаив дыхание, как на драгоценный камень или как на редкий исчезающий вид животного. Только палец не исчезал, а наоборот — увеличивался на глазах. Мы были изумлены произошедшим:

— Рома, ты сам не заметишь, как меня прикончишь.

— Похоже на то.

Я достал из морозилки пакет с замороженной черной смородиной. Приложили к пальцу. Должно было помочь. Но не помогало. Палец был уже в три раза толще положенного:

— Надо срочно ехать.

— Согласна. Надо ехать. А куда?

— Куда-куда, к травматологу.

Приехали в больницу. Отправил жену к врачу. Сам остался ждать у кабинета и размышлял про себя: ну невозможно ведь сломать здоровому человеку конечность, слегка прикоснувшись к ней. Да, даже ногой! Это ведь был не удар, это было прикосновение. Я всего лишь прикоснулся! Да, не так, как можно было прикоснуться рукой. Но все равно никакой силы я не применил. Почти никакой. Черт, как же так! Что мы вообще скажем людям? Юля, что с твоей рукой? Ничего особенного, муж палец сломал.

Это полный провал.

Юля вышла из кабинета.

Руку, по которой пришелся мой удар-прикосновение, она спрятала за спину. Я с надеждой заглянул ей в глаза. Она улыбнулась, отрицательно помотала головой и достала руку из-за спины.

Гипс.

Мы еще какое-то время смотрели друг на друга, не находя слов, комментариев, не понимая, как реагировать на этот абсурд. И в конце концов громко на весь этаж рассмеялись:

— Юль, сломай мне, пожалуйста, тоже палец. Пока мы тут. Пока доктор рядом. Сразу наложим гипс и мне. А то я себе этого не прощу никогда в жизни.

— А можно лучше тебе нос сломать?

— Нос нельзя. Он тогда будет еще кривее. А я лицом работаю. Давай палец. На счет три. Ладно? Один, два, три. Ломай!

— Пойдем домой. Ты три недели готовишь еду, убираешься и гуляешь с собакой.

— Ты так дешево ценишь свой палец?

— А ты думаешь, если я сломаю твой, моему пальцу будет от этого лучше?

— Я думаю, мой палец теперь должен твоему пальцу. Это как минимум. Ох.

— Мы женаты всего ничего, а ты меня уже калечишь!

— Бронзовую свадьбу отметим в реанимации.

— Хорошо, что рука левая. Тебе повезло, Ром. Иначе пришлось бы с тобой судиться. И нас бы пригласили на телевизионное шоу с крикливым ведущим. Тема шоу «Самое нелепое избиение жены. За что известный журналист сломал палец своей возлюбленной? Скандальное расследование».

Мы вернулись домой. И первым делом разрисовали гипс разноцветными фломастерами дурацкими непристойными надписями и рисунками:

— Юль, я знаю еще одну историю про пальцы.

— Такую же страшную?

— Даже страшнее. Еще хуже!

— Расскажи.

— В Киеве на Майдане есть «Макдоналдс». Ты помнишь. И там одно время туалеты были бесплатные. Местные панки ими пользовались всегда. Но потом туалеты эти закрыли, чтобы панки не ходили, людей не отпугивали и грязь не оставляли. Воспользоваться туалетами можно было, только купив что-нибудь поесть: тебе вместе с едой выдают чек, на котором написан код от туалетной двери. Панки, разумеется, от такой наглости пришли в ярость, рассвирепели. И решили жестоко отомстить администрации «Макдоналдса». Они отрезали пальцы пластмассовому Рональду Макдональду. И десять дней подряд подкидывали по одному пальцу в разные места в «Макдоналдсе», в том числе в еду посетителям. Ты, кстати, не голодна?

— Голодна. Ром, я надеюсь, это самое страшное, что с нами произошло. Следующий страшный опыт — это только смерть через сорок лет.

— Через пятьдесят.

— С тобой? Пятьдесят? Издеваешься?

Десятки раз мы проезжали мимо этого гигантского здания на Каширском шоссе. Мы знали, что место, мягко говоря, невеселое. Знали, что внутри происходит какая-то совсем другая, неведомая для большинства людей жизнь. Но мы и предположить не могли, что когда-нибудь сами станем ее частью. Голова всегда на рефлекторном уровне отворачивалась от этой башни, нога на том же уровне сильнее давила на педаль газа: уехать, не видеть, не знать.

Теперь рефлексы пришлось подавить. Мы припарковались на стоянке недалеко от главного входа, подошли к зданию вплотную и подняли головы, стараясь охватить взглядом всю башню целиком. Вблизи она казалась еще больше. И еще страшнее. Здание онкологического центра имени Блохина напоминало то ли робота-трансформера из голливудского фильма, то ли замок черного мага из дурных фантастических книг, то ли высотную гостиницу в тоталитарном Пхеньяне. Сотрудники онкоцентра имени Блохина горько шутят, называя это место Блохинвальдом. И шутка эта очень точная. Вовсе даже и не шутка. У этой архитектуры нет души, к этим стенам страшно прикасаться, от этого цвета тут же начинает раскалываться голова, от грязного бетона и почерневших стекол хочется только бежать, бежать быстро, не оглядываясь. Но бежать нельзя. Нужно за волосы — пока они еще есть — тащить себя внутрь. Внутри, хотя в это и невозможно поверить, — спасение.

Первое, что чувствуешь, оказавшись внутри, — это то, что вот теперь ты, дружок, точно болен. Все нормальное, обычное, приятное, живое осталась где-то там, снаружи. Внутри же все будет происходить по особенным правилам, в особенной атмосфере, с особым ритмом. Это точно не будет иметь ничего общего с прежней жизнью. И эти правила, и эта атмосфера, и этот ритм, кажется, вообще никак не могут быть совместимы со здоровьем. Здесь болезнь висит в воздухе. Стены, полы, потолки, двери, лифты, люстры, люди — все болеет. И даже не столько раком, сколько беспросветным отчаянием, безысходностью. Человека, впервые оказавшегося на Каширке, это поражает и прибивает к стене: как же лечить смертельно опасную болезнь можно в месте, которое меньше всего на свете похоже на то, где тебе помогут выжить?