Биарриц-сюита - Бронислава Бродская

эта была семья его друга. Борис задумался: он всегда хотел сделать для Маринки как лучше. Разве не лучше тогда, в начале 90-ых было учиться заграницей, научиться владеть языками… Да, Марина, тогда, вроде, успокоилась насчет артистки… Только после всех этих заграниц, она больше с ними уже не жила. Что-то поломалось. Борис опять вздохнул. Мысли о "проблеме" ему совсем сейчас были ни к чему, хотя Борис знал, что скоро они прилетят, и он совершенно отключится от всех посторонних мыслей, не относящихся к работе. Так всю жизнь и происходило. По салону в последний раз провозили напитки.

Марина

Марина не очень-то спешила на работу. Она могла приходить в театр не с утра, тем более в субботу. Там ее ждали певцы, с которыми она репетировала арии по-французски. Работа не казалась ей такой уж творческой, но зато она служила в Мариинке, что было замечательно само по себе. Без театра Марина не мыслила своей жизни, ведь она же выросла за кулисами. Иногда, когда было тоскливо, Марина всегда мысленно видела себя, малышку, в маминой грим-уборной, рядом с другими артистками перед зеркалом, ярко накрашенными, в странных, длинных нарядах. Все громко разговаривают, машут руками, но иногда переходят почти на шепот, потом смеются чему-то, чего Марина не понимает. Она не прислушивается к их разговорам, сидит в уголке и во что-нибудь играет. Выходит в коридор, мимо нее быстрым шагом проходят артисты, висят небольшие громкоговорители, и иногда оттуда слышен искаженный голос дяди Саши, помощника режиссера: начало второго акта – две минуты, приготовиться… пошли…, внимание – балетной группе приготовиться… 2 минуты… пошли. Актеры стоят в кулисах у самого выхода на сцену, публика их не видит, а Марина видит: они о чем-то переговариваются, тихонько смеются, но слушают музыку… надо выйти и сразу правильно вступить. Сцена маленькая, под ней в темноте сидит оркестр, там папа у освещенного пульта. Мама время от времени появляется, и с Мариной разговаривает, а папы – нет, он там, в "яме", Марина знает, как называется это углубление под сценой.

Все нюансы вечернего спектакля начинают восприниматься Мариной много позже, она привыкла к музыке, что за чем идет, узнает костюмы… Но, это потом, а сначала она – слишком маленькая, ни на что не обращает внимания: просто таков ее мир: мама в костюме и гриме, немного чужая, даже когда она с ней разговаривает, Марине кажется, что мама "не ее". Папа – в "яме". Если подойти совсем близко к кулисе его будет видно: у папы тоже чужое лицо, не такое, как дома. Марина знает, что папа "дирижирует", руки его двигаются, он наклоняется в разные стороны, губы его то сжимаются, то разжимаются, глаза блестят. На папу смотреть интересно. Приходит костюмерша тетя Лида, или билетерша тетя Таня, они с Мариной разговаривают, читают ей книжки, чем-то кормят из баночек. Марине с ними хорошо, тети ее любят, но они тоже куда-то все время уходят, а Марина остается одна. Мама ей наказывает "тут сидеть, и смотреть книжки". Марина знает, что ей надо быть "хорошей девочкой, не мешать". Она и не мешает, привыкла, что нельзя шуметь и громко играть. Ей хочется спать, и тогда ее укладывают в углу гримерной на надувной матрас, а потом, Марина знает, папа понесет ее в машину и она проснется утром у себя в кровати.

Вот так и было: родители работали, а Марина "мешала", и ее приучили всегда быть незаметной, жить среди взрослых профессионалов и стараться никого не отвлекать от дела. Потом, родители рассказывали друзьям, что у них "ребенок – золото", растет послушным, умным, скромным. У родителей не было с ней проблем.

Марине теперь казалось, что они ей недодали, что профессия, "дело" всегда были для них намного важнее, чем она. Она теперь так жалела, что была "хорошей девочкой", надо быть там у них орать, отвлекать, мешать, устроить им такую жизнь, чтоб они обратили на нее внимание, чтоб не ставили ее на почетное второе место после профессии. Да, что толку было об этом думать? У родителей, кстати, было все нормально. Мама – заслуженная артистка России, пела в десятках заглавных партий, даже еще совсем недавно она пела… пусть это партии вторых дам, соседок, крестьянок, чьих-то матерей, но мама была на сцене. Теперь ей наконец пришлось из театра уйти. Мама у нее теперь пенсионерка, сидит на даче совершенно одна, напару со сторожем. Непонятно, что она там целыми днями делает.

Вот папа – другое дело. Что тут говорить! Марина гордилась им: профессор кафедры оперно-симфонического дирижирования, художественный руководитель и дирижер Симфонического оркестра студентов Московской консерватории, художественный руководитель и дирижер оркестра московской консерватории, художественный руководитель и главный дирижер Симфонического оркестра Академического музыкального колледжа при московской консерватории. Марина назубок знала все папины титулы и должности, и, разумеется, он был заслуженный артист России. Она знала, какие ее родители на афишах: мама, красивая, молодая, в оперных костюмах, во всем блеске своего сценического образа, и папа – тонкое, одухотворенное лицо, черный фрак… Марина гордилась, потому что знала: ее родители – талантливы, одержимы музыкой! Их карьера удалась, но… удалась за счет нее, Марины. Они ее предавали, она никогда не была для них главной. И вот… а она кто? У нее нет ни четкой специальности, ни таланта, ни славы! Кто о ней знает?

При мыслях о своей жизни у Марины привычно испортилось настроение. И однако, в глубине души она знала, что она к родителям несправедлива… Вот она сейчас работает в театре, и не в каком-нибудь, а в Мариинке. Ее детская жизнь за кулисами продолжилась, но случилось это не сразу. Да, Марина и не знала, хорошо это было для нее, или плохо. Хотя, даже, если и плохо, она все равно больше ничего в жизни делать не хотела. И пусть… такова ее судьба.

Марина с сожалением закрыла компьютер. Вся ее жизнь теперь все больше и больше сосредотачивалась в социальных сетях: друзья, разговоры, споры, мнения… Ее любили десятки людей, обсуждали ее фотографии, поздравляли, желали… соглашались, поддерживали, спорили, но, когда наступал, с каждым годом все и более ненавидимый День Рождения, Марина сидела одна в комнате, часто плакала, и не подходила к телефону, чтобы не слышать ничьих голосов, не чувствовать свое усугубляющееся одиночество, которое становилось привычным и даже желанным: люди ее, в основном, раздражали.

Через 15 минут Марина уже катила по улице на своем дамском "ретро"-велосипеде. В метро она спускаться