Биарриц-сюита - Бронислава Бродская

на себя ответственность за близких. Ася не все поняла, и не запомнила никаких нюансов. С другой стороны, если это так, то Ася было понятно, почему мама безо всякой борьбы отпустила ее с папой во Францию. Мама никогда ничего о себе не рассказывала. Ася видела, что ее ящики всегда заперты на ключ, ее компьютер на пароле, который она категорически отказывалась ей сказать.

Папа что-то такое говорил, что у мамы всегда ото всех "секретики". Может он прав. Единственное, что вызывало у мамы хоть какие-то эмоции – это папино поведение. Папа ее раздражал, она это от Аси скрывала, но иногда, не с силах сдержаться, говорила: «Ась, я устаю. Много работаю. Это только папа сидит целый день дома. Интересно, что он делает? Когда он будет работать? Боюсь, что никогда. Он у нас теперь рантье.» Ася даже посмотрела на интернете, кто такой "рантье". Получилось, что ничего хорошего. Еще мама с нескрываемым сарказмом говорила: «Что ты хочешь? Папа же у нас… писатель». У ее устах это выглядело оскорблением. Бабушка маму во всем поддерживала, и Ася не понимала почему. Папа же был ее сыном. Получалось, что папу не за что уважать: мама и бабушка труженицы, а папа… кто? Детский писатель! Это он так себя называл. Ася не знала, что думать. Она же видела его книжки, даже свой собственный стишок видела в тоненькой, недавно изданной книжечке, но… почему-то, если ее спрашивали, кто ее папа, ей не хотелось говорить, что он – писатель. Ей бы похвастаться, но что-то ее от этого удерживало.

В последнее время, ее настроение было неровным: то ей было одной тоскливо и хотелось общества подруг, или на худой конец хоть папиного, а иногда Асе хотелось только одного – чтобы ее оставили в покое. Ей нравилось думать, мечтать, а главное – молчать. Но как только папа видел ее задумчивое выражение лица, он немедленно принимался ее расспрашивать: «что с тобой, Асенька? У тебя неприятности? Что-то не так?». Все у нее было "так", просто ему было невозможно объяснить свое состояние, но папа был так навязчив, его озабоченность выводила Асю из себя и она грубо кричала ему «Отстань, не лезь ко мне!», и захлопывала у него перед носом дверь. Ася знала, что она – грубая, что ее хамство папе обидно, что он не знает, что ему делать. Но… она не могла, да и не хотела остановиться. Пусть обижается. Он тоже виноват, хотя Ася и не могла бы сказать, в чем. В такие моменты Асе казалось, что она – никчемность, хуже других, некрасивая, неловкая, неумная. Как прекрасно, что папа всегда с ней рядом, Ася боялась взрослеть. Она была уверена, что ничего не сможет добиться без папы, одна. Взрослая, запутанная жизнь ее манила, и пугала одновременно. Ася дорожила папой, но любила его мучать.

Вспомнилась их последняя летняя поездка в море на лодке. Да, та самая, которая не состоялась. Ей так захотелось прокатиться утром по морю на надувной лодке, это казалось таким романтичным: море еще в ранней туманной дымке, вода тихая, на глубине темная. Их лодочка тихо скользит вдоль берега и Ася вместе с папой лениво подгребают короткими маленькими веслами. Лодки у них не было. Такая посудина была довольно длинной, и объемной, в любом случае в их маленькой квартире ее держать было бы негде. Но лодка была у папиного приятеля Алена. Ася уговорила папу лодку у Алена одолжить. Ален предупредил, что они давным-давно яликом не пользовались, но сразу согласился его им дать. Что ему жалко… Они вдвоем с папой разгребали в сарае какой-то хлам и вытащили старый ялик, еще купленный отцом Алена. Ален был чем-то занят и папа принялся возиться с лодкой один. Он ее надул, но стало очевидно, что резина где-то пропускает воздух. Лодка медленно, но сдувалась. Папа, потратив много усилий нашел место, откуда с легким свистом выходил воздух. Потом он съездил в магазин за специальным клеем, заклеивал, испытывал, опять клеил, но уже в другом месте. На ялик предполагалось навешивать мотор, который тоже валялся в гараже у Алена. Папа его долго перебирал и мыл бензином. Наконец все было сделано. Папа с Аленом затащили довольно тяжелую лодку с подвесным мотором на крышу их машины, которая под тяжестью даже немного осела.

На следующее утро, проснувшись по будильнику, они с папой поехали на берег. Папа с трудом, волоком, стащил лодку вниз и вот она уже качалась на воде. Он был оживлен и сам увлечен предстоящей поездкой. Достал из машины пробковые жилеты для них обоих, забросил в лодку сумочку с бутылками и бутербродами, и даже две старых удочки, которые им дал Ален. Дергая за трос, испытал мотор, который сразу взвыл. Ася помнила, как папа, выжидающе, стоял нагнувшись над лодкой, легонька держа ее за короткую веревку. Он стал Асю торопить, чтобы она залезала, а то, скоро уж солнце взойдет. Они-то собирались встречать рассвет в море… и вдруг Асе расхотелось кататься. Все ее тело было застывшим, она стала жалеть о теплой мягкой кровати, захотелось домой. Серое небо и темная мутная вода показались непривлекательными, холодными, негостепримными.

– Нет, я не хочу никуда ехать.

– Как это не хочешь? Папа опешил, отказываясь верить, что Ася не шутит.

– Не хочу и все. Что ты ко мне пристал с этой лодкой? Сам езжай. Я тебя подожду.

– Это я к тебе пристал? Интересно. – Папин голос дрожал от сдерживаемого возмущения.

– Да, ты! Слышишь, что я тебе говорю: Не – хо– чу ни-ку– да е-хать!

– Ты что издеваешься? Я же старался… ты же просила… ты же хотела....

– Хотела, хотела! А вот расхотела! Ася, чувствуя свою вину, пошла в атаку.

– А раньше ты мне не могла сказать? Когда я тащил эту лодку триста метров до воды?

– А мне-то что? Не хотел бы – не тащил! Сказала, не хочу! Еще повторить?

Папа перестал с ней разговаривать, поднял из воды тяжелый мотор, вытащил лодку на берег, отошел в сторону и закурил. Асе стало его жаль, но эта его неспособность за себя постоять раздражала ее. Его обреченная, напряженная поза, судорожные затяжки. Ей бы даже хотелось, чтобы он на нее грубо накричал, отругал, обозвал бы… Но, как всегда, он этого не сделал. Он не умел. Асе было непонятно: вообще не умел, или только с ней? Почему-то казалось, что вообще! Потом он долго ходил по пляжу, нашел какого-то парня и тот ему