Мемуары Дьявола - Фредерик Сулье

– А как же она? – спросил барон у маленькой нищенки.

– Она? Она добавила: «Скажи ему, что завтра я напишу моему отцу и что мне нечего опасаться; скажи, что ты вместе со старым слепым солдатом дождешься здесь его сестры, госпожи Донзо, и что вы попросите ее тайно перебраться в Тулузу». Тут этот господин в шарфе подошел к нам и велел поторапливаться, и она оставила меня. Тогда я пошла по дороге все время прямо, я думала, что в том состоянии, в каком я вас видела, когда вы пробежали мимо, вы никуда не свернете.

– И так ты меня догнала?

– Если я правильно поняла последний взгляд, который бросила мне госпожа, то она ждет вашего ответа. Что мне ей передать?

– Что я последую ее советам, что скоро вернусь и освобожу ее. Ты все поняла?

– Да, и я повторю ей слово в слово то, что вы мне сказали.

– Передай ей также, – продолжил Луицци, – что только мгновенное умопомрачение толкнуло меня…

Дьявол захихикал, и Луицци, поняв, как ничтожны подобные оправдания и объяснения с женщиной, которая ради него так просто и благородно выказала столько мужества, резко оборвал собственную речь, а затем продолжил:

– Скажи, что я спасу ее, даже ценой собственной жизни.

– Я передам, – кивнула нищенка.

– Но как же ты проберешься в тюрьму?

– О, проще простого. – Девочка развернулась, чтобы уйти.

– Ты кого-нибудь знаешь там?

– Нет, но я знаю, как попасть в кутузку, не сомневайтесь.

– Но это же невозможно, ты не представляешь, как строга там охрана.

– О! – Девочка отошла уже на несколько шагов. – Я думала над этим все время, пока бежала за вами… и я придумала.

– Но как же?

– Украду.

И она исчезла. Пока Луицци стоял ошарашенный наивным ответом девочки, Дьявол выпустил огромный клубок дыма и заговорил:

– Тогда соберется дюжина мужчин: прежде всего колбасник, чье представление о морали сводится к тому, что прохожие не должны брать колбасы, вывешенные у входа, не уплатив; обязательно перекупщик лошадей, который на собственном опыте постиг, что строптивых животных можно укротить кнутом и побоями; френолог, который разыщет главу, подтверждающую предрасположенность к воровству в поступках данного ребенка; с фланга их поддержит кондитер, который будет счастлив, вернувшись домой, заявить своей дочери, таскающей у него сладости: «Если не будешь умницей, я отправлю тебя на каторгу, как нынче маленькую нищенку»; добавь туда адвоката, которому надобно лишь убедиться, что он угадал, какую статью применит суд; еще одного или двух болванов, уверенных, что они должны сказать «да» или «нет» по существу дела, не задумываясь, к чему приведет их решение; не забудь пять или шесть дельцов или торговцев, торопящихся закончить дела судебные, чтобы заняться своими. Скажи этой компании, что они называются присяжными и что в их руках здоровье общества, вообрази, что в двух словах ты дал им разумные представления о справедливости, и вот они приговорят бедного ребенка к заключению, а значит, к пороку, за самый благородный поступок, на который когда-либо вдохновляла признательность.

– Но у девочки будет адвокат, который защитит ее.

– Нет денег – нет адвоката, мой господин!

– По закону каждому обвиняемому положен защитник.

– Да, назначенный защитник, неопытный новичок, причем самый неопытный из всех; поскольку, если бы речь шла об отравителе, сгубившем трех или четырех человек, о матери, убившей своих детей, или о сыне, задушившем собственного отца, если бы речь шла наконец о каком-то отвратительном преступлении, то у дверей темницы выстроилась бы очередь, чтобы заполучить от тюремного смотрителя защиту по такому славному дельцу! Но из-за ребенка, который украл хлеб или пару сабо, да кому это надо? Не говоря уж о гонораре, какую славу это принесет? Какой наплыв прекрасных дам и зевак привлечет такое дело в суд? Никто не станет им заниматься, включая тебя, мой господин, который воспользуется этим преступлением!

– Беспощадный насмешник! – воскликнул барон. – Ты мнишь себя сильным, потому что нападаешь на разрозненные пороки общества: с этим ремеслом дюжина мелких глашатаев либеральной школы справлялась лучше тебя!

– И это ремесло одним-единственным словом уничтожили двадцать дурных глашатаев противной школы.

– Значит, принципы, которые ты защищаешь, оказались слишком слабы, если рухнули от одного только слова!

– О! Дело в том, что в твоей высокообразованной стране это слово всемогуще, господин барон!

– И какое же это слово?

– Старо! Крикните самому передовому человеку столетия: «Э-э! Вот уже двадцать лет вы повторяете одно и то же; это устарело, надоело, хватит переливать из пустого в порожнее, и тот, кого не смогли заставить замолчать самые ловкие критики, замолкает от одного слова, произнесенного самодовольным пустозвоном. Это ultima ratio[14] всех глупцов. Ваше искусство, политика, философия – все ему подчинено. Двадцать-тридцать лет жизни для каждой школы – вот максимум, затем появляется новая, а чаще всего обновленная старая, которая доживает до того же унизительного приговора. Мне, вечному зрителю периодических восторгов и презрения к одним и тем же идеям, в лучшем случае остается лишь зевать.

– Это борьба общества, которое хочет освободиться от старых оболочек, стремится найти путь к процветанию, свободному и окрыленному, на самом широком пространстве.

– Ошибаешься! Это последнее усилие дряхлого старца, который хочет вернуться к жизни. Старый потасканный народ! У вас не осталось ни одного из тех примитивных инстинктов, которые ведут к великим открытиям и являют гению новые горизонты познания; вас постоянно преследует жажда перемен, которая свидетельствует о неблагополучии, до которого вы довели общество, вы заново строите свою жизнь из обломков того, что разрушили, вы придумываете религию с верой в Высший Разум вместо поверженного Христа; вы ломаете спиритуалистическую философию с помощью Мальбранша, которого в свою очередь убивает Вольтер; придумываете новую аристократию взамен той, что выкосил девяносто третий год; переписываете живопись в стиле рококо, который затем стыдливо изгоняется любителем античности Давидом; наконец, вы, короли моды, вы заимствуете вашу архитектуру, мебель, моду у архитектуры, мебели, моды прошлых столетий, освистанных двадцать лет назад. Если вам удастся еще родить какую-нибудь животворную идею, то только чтобы сорвать ее цветы, а затем, едва она достигнет зрелости, сказать: «Ты стара и потрепанна». И вы мните себя сильными среди этой дряхлости, плохо переписанной и плохо замазанной; изнуренный народ, воистину изможденный старикашка, которому требуются или юные дети и их девственность, или престарелые куртизанки и их поцелуи, пропитанные белилами и румянами. Фу!

Дьявол выпустил такое огромное облако красного и пылающего дыма, что Луицци в ужасе попятился.