Дипломатия - Генри Киссинджер

На протяжении нескольких десятилетий этот переизбыток благ побуждал американских руководителей забыть о том, насколько отличается поведение опустошенной, временно обессиленной, а потому склонной к уступкам Европы от Европы тех времен, когда она в продолжение двух столетий играла доминирующую роль в мировых делах. Они не вспоминали о европейском динамизме, позволившем запустить промышленную революцию, о политической философии, породившей понятие суверенитета отдельной нации; или о дипломатии европейского стиля, на протяжении почти трех столетий позволявшей оперировать сложнейшей системой баланса сил. По мере возрождения Европы при незаменимой помощи Америки некоторые из традиционных моделей дипломатии обязательно должны были возродиться, особенно во Франции, в которой при Ришелье возникло современное представление о государственной политике.

Никто не ощущал этой потребности более остро, чем Шарль де Голль. В 1960-е годы, в период наибольшего обострения его противоречий с Соединенными Штатами, стало модным обвинять французского президента в мании величия. На самом же деле стоявшая перед ним проблема была прямо противоположного характера: как восстановить ощущение собственной значимости у страны, страдающей от горечи поражения и ощущения уязвимости. В отличие от Америки Франция не обладала всеподавляюшей мощью; в отличие от Великобритании она не рассматривала Вторую мировую войну как опыт национального сплочения и даже как поучительный опыт. Мало стран оказывалось в столь же трудном положении, как Франция, после потерь значительной части ее молодежи во время Первой мировой войны[863]. Пережившие катастрофу осознавали, что Франция второго такого испытания не перенесет. И в этом смысле Вторая мировая война стала реализованным кошмаром, превратив крах Франции в 1940 году в катастрофу не только психологического, но и военного характера. И хотя формально Франция вышла из войны в качестве одного из победителей, французские руководители слишком хорошо знали, что она в основном была спасена благодаря усилиям других.

Мир не принес передышку. Четвертая республика испытывала точно такую же правительственную нестабильность, как и Третья, и в довершение к этому ей надо было пройти изнурительный путь деколонизации. После унижений 1940 года французская армия едва только была восстановлена, как ей пришлось в течение двух десятилетий вести обескураживающие колониальные войны, вначале в Индокитае, а затем в Алжире, каждая из которых закончилась поражением. Благодаря наличию стабильного правительства и благословенной уверенности в себе, подкрепленной полной победой, Соединенные Штаты могли безоглядно предаваться выполнению любой задачи, продиктованной их ценностями. Управляя страной, на протяжении целого поколения разрываемой конфликтами и пережившей десятилетия унижения, де Голль судил о политике, руководствуясь не столько прагматическими критериями, сколько тем, может ли она способствовать восстановлению самоуважения Франции.

Возникший в результате конфликт между Францией и Соединенными Штатами был преисполнен еще большей горечью от того, что обе стороны, испытывая глубочайшее взаимное недопонимание, казалось, никогда не говорили об одной и той же теме. Хотя как личности американские руководители обычно были людьми непритязательными, они страдали избытком самоуверенности в отношении своих практических рекомендаций. Де Голль, народ страны которого стал скептиком после стольких разбитых надежд и стольких рассеявшихся, как дым, мечтаний, счел необходимым компенсировать глубоко укоренившееся в обществе чувство ненадежности надменным и даже властным поведением. Взаимодействие между личной скромностью американских руководителей и их историческим высокомерием, с одной стороны, и личным высокомерием де Голля и исторической скромностью — с другой, стало определяющим фактором возникновения психологического барьера между Америкой и Францией.

Поскольку Вашингтон считал совпадение интересов членов Североатлантического альянса не вызывающей сомнений предпосылкой, то он рассматривал консультации как панацею при любых разногласиях. С точки зрения Америки альянс представлялся неким подобием акционерного общества с широкими правами акционеров; влияние внутри него определялось пропорциональной долей имущества, которым владела каждая сторона-участница и которое должно было быть рассчитано в прямой пропорции к материальному взносу каждой страны на совместные усилия.

Ничто в многовековой французской традиции дипломатической деятельности не могло привести к таким выводам. Еще со времен Ришелье инициативы Франции неизменно вытекали из расчетов собственных рисков и выгод. Будучи порождением той традиции, де Голль меньше всего интересовался механизмом консультаций, его больше беспокоили разные варианты на случай возникновения разногласий. Де Голль считал, что эти варианты будут определять соответствующие переговорные позиции. Для де Голля здоровые отношения между странами зависели от расчета взаимных интересов, а не от формальных процедур урегулирования споров. Он не считал гармонию естественным состоянием, но чем-то, что должно было бы вытекать из столкновения интересов:

«Человек, «ограниченный по своей природе», «безграничен в своих желаниях». Мир, таким образом, полон противостоящих друг другу сил. Конечно, человеческой мудрости часто удается не дать подобному соперничеству перерасти в чреватые тяжкими убийствами конфликты. Но конкуренция является условием жизни. …В конечном счете, как и всегда, только находясь в равновесии, мир обретет мир»[864].

Мое краткое знакомство с де Голлем дало мне возможность напрямую приобщиться к его принципам. Наша первая встреча состоялась во время визита Никсона в Париж в марте 1969 года. В Елисейском дворце, в котором де Голль устроил большой прием, его помощник специально разыскал меня в толпе и сказал, что французский президент желает со мной поговорить. Несколько потрясенный, я приблизился к возвышающейся над всеми фигуре. Завидев меня, он отослал прочь собравшуюся вокруг него группу и, не поздоровавшись и не обменявшись со мной какими бы то ни было общепринятыми приветствиями, приветствовал меня вопросом: «Почему вы не уходите из Вьетнама?» Я ответил не вполне уверенно, что односторонний уход подорвет доверие к Америке. На де Голля это не произвело впечатления, и он спросил, где именно такая утрата доверия может произойти. Когда я назвал Ближний Восток, его отстраненность сменилось меланхолией, и он заметил: «Как странно. А я думал, что как раз на Ближнем Востоке проблема доверия возникла именно у ваших врагов».